Жан-Филипп Туссен - Фотоаппарат Страница 36

Как только Делон подошла к телефону, я ей объявил, что больше не смотрю телевизор. Заявление вышло негромким, но, в общем, торжественным, теперь я ожидал, что ответит Делон, начнет ли поздравлять, от всей души одобряя мое начинание, в котором ей увидится пример похвальной рассудительности или, скажем, отваги (правда, так говорил бы, наверное, политический деятель, а не Делон), или удивится и спросит, в чем дело (я, между прочим, сам не понимаю). Да и мы не смотрим, сказала мне Делон. Только тогда я почувствовал, что соскучился — так впервые дало себя знать расставание. Телевизор я выключил накануне, почти сутки назад, сразу после окончания Тур де Франс, и вот сейчас, когда сел на диван, повесив трубку после разговора с Делон, ощутил внутри смутную приглушенную боль — она уже появлялась сегодня, стоило подойти к выключенному телевизору. Выражалась она в коротких и жестоких приступах, приходивших всегда неожиданно — на какую-то долю секунды я полностью оказывался в их власти. Впрочем, приступы были вполне терпимы. Когда соскучишься, легко переживаешь сиюминутное страдание, но почти невозможно пережить то, которого ждешь от необозримого будущего. В расставании мучительна его протяженность, сознание того, что перед тобой растянулся пустой горизонт, чей конец невозможно ни найти, ни представить. Отныне у тебя есть враг, над которым не возьмешь верх, поскольку он не намерен сражаться и вечно откладывает бой, не давая выхода силам, которые ты напрасно копишь для победы.

Я сидел на диване в гостиной и, глядя на темный экран, гадал, что сейчас показывают. Телевизор, который не смотришь, соблазняет включить его и пережить такое острое и такое неожиданное приключение, какого никогда не случится в действительной жизни. И, конечно, он лжет, потому что событие никогда не рождается в телевизоре, и любой пустяк нашей собственной жизни тревожит нас больше, чем все экранные катастрофы и радости. Мы не участвуем в жизни на экране, она течет отдельно от наших чувств и мыслей, не заставляя мечтать, восторгаться или приходить в ужас, не давая разгуляться воображению, приглашая жиреть и дремать, иными словами, заменяя снотворное.

Было около пяти вечера (я недавно смотрел на часы) — за работу садиться явно уже поздно. Тогда на диване в гостиной я начал рассеянно перебирать в уме возможные ответы на простой вопрос, занимавший меня почти три недели, а именно, как называть Тициана. Я до сих пор ничего не решил, но, по-видимому, это было неплохо, потому что, если бы я поторопился писать, не обременяя себя возней с именем, как ни странно, именно в этом случае дело выглядело бы так, словно я собираюсь отделаться от работы, чтобы этим летом в свое удовольствие бездельничать в Берлине, и значит, надо радоваться тому, что последние три недели, подходя к работе ответственно и стремясь к совершенству, я не ленюсь преодолевать искушение писать, вместо того, чтобы на все плюнув, приняться за работу.

Я нагнулся, чтобы взять с тумбочки газету (уж сегодня-то я потрудился на славу), и не раздайся в эту секунду на улице шум (просто какой-то громкий звук), я не поднял бы головы и не увидел бы, что стекла в комнате мутные от городской грязи, все в пыльных разводах и расчерчены высохшими дождевыми подтеками, не оглянись я тогда, мне, наверное, ни за что не пришла в голову мысль вымыть окна. Вот оно как бывает. Я пошел на кухню, встал на колени и вытащил из-под раковины таз, тряпку и жидкость для мытья стекол, которую обожал мой сын (из-за «пшиколды», как он, дважды ошибаясь, называл спуск пульверизатора), что не мешало ему без зазрения совести транжирить ее, когда под моим невозмутимым руководством ему дозволялось обрызгать журнальный столик или окно восхитительной струйкой, которая делала пшшш, и превращалась на стекле в пену. Ее и вправду хотелось взять в руки, эту прозрачную грушу, наполненную небесно-голубым раствором, приятно пахнущим мылом. Я распахнул одно из окон гостиной — это было двустворчатое, цельное окно, высотой под два метра, оно доходило почти до самого потолка и заканчивалось форточкой, пристроил на подоконнике таз и забрался на батарею. Пока я стоял на краю пустоты, придерживая одной рукой створку, другой орошая стекло из пульверизатора, выяснилось, что когда улягутся первые брызги, легкие и беззаботные, очень свободные и довольно причудливые — они-то и составляют счастье мойщика окон, что было хорошо известно Джексону Поллоку, — работа становится нудной, и остается только упорно, как домохозяйка, с силой протирать стекло губкой (а лучше старой газетой). Потому что, по-моему, печатное слово незаменимо даже для стекол. Итак, я сжимал в руке скомканную газету и полировал верх окна, то и дело опасно высовываясь в пустоту, чтобы добраться до дальних углов, которые надо было протереть, как вдруг на улице показалась машина. Я застыл на минуту, сжимая губку в руке, провожая машину глазами. Такси медленно затормозило перед моим домом, мотор работал на холостых оборотах. Через минуту из машины вышел водитель, задрал голову, осмотрел дом. Было довольно странно стоять на подоконнике второго этажа, и чтобы выглядеть прилично, я отвел взгляд и принялся снова небрежно двигать газетой. Я медленно протирал стекло, не поднимая глаз от работы.

Эй, сказал, не здороваясь, парень, такси вызывали? Кто, я? спросил я, осторожно тыкая себя губкой в грудь. Я? Он мог заподозрить меня? Он что, не видит, что я мою окна? Он не стал со мной спорить. Подойдя к двери, безуспешно понажимал на звонки, поверх куста боярышника перекинулся парой слов с домохозяином (тот по-прежнему читал в кресле, впрочем, точно не знаю, я только слышал голос), вернулся к машине, опять задрал голову (я срочно отвел глаза, принявшись лицемерно тереть), снова залез в машину и уехал. Чуть ли не в ту же секунду внизу хлопнула дверь, и из дома торопливо вышла девушка. Она огляделась и стала ждать, не спуская глаз с конца улицы. Вскоре, должно быть, спиной почувствовав мое присутствие, она подняла голову и некоторое время задумчиво меня разглядывала, стоя боком и рассеянно покусывая губу. Я сейчас же отвел взгляд и стал мечтательно, нежно, не спеша, погрузившись в раздумье, тереть стекло, отставив ногу, чтобы казаться соблазнительнее (словно само занятие не имело для меня ровно никакого значения). Я не знал, смотрит ли она еще. Я, отставив ногу, тер с умным видом свое окно, когда услышал внизу голос домохозяина — сидя на шезлонге, он подзывал девушку. С того места, где я стоял, самого его тела, к сожалению, не было видно (разве что опасно высунуться в пустоту, но риск себя оправдывал). Однако вскоре я увидел, как он прошел по палисаднику с книгой в руке и поверх куста боярышника заговорил с девушкой, надо думать, чтобы рассказать ей о такси. Я видел, как они переговариваются: с одной стороны изгороди он, домовладелец, огорченно машет руками, указывая в конец улицы, с другой — она, девушка, слушает, опустив голову, растерянная, молчаливая, такая загорелая, до того желанная (о-хо-хо, мысленно говорил я и очень нежно отжимал губку в таз).

Я закрыл окно и, прежде чем унести вещи в кухню, слегка прибрался: громкими шлепками выбил диванные подушки, затем брызнул несколько раз в центр журнального столика и проехался по нему губкой. Наконец, собираясь уйти из комнаты с пульверизатором и тазом под мышкой, я бросил взгляд на телевизор и, заметив, что он тоже покрылся пылью, небрежно пустил на него из груши струйку, разбившуюся в верхней части экрана на пузырьки белой шипучей пены, потом, охваченный азартом, в котором детская жажда подольше давить на рычаг смешалась с более тонким символическим удовольствием, связанным с самой природой объекта моих действий, я, не останавливаясь, выпустил из резервуара почти все, что там оставалось: нацелив носик на телевизор, я жал на спуск и убирал палец, жал и убирал, быстро, еще быстрее, туда, сюда, куда придется, пока поверхность экрана не покрылась слоем движущейся жидкой пены, которая начала медленно сползать вниз, увлекая за собой грязь и пыль, образуя волнистые дорожки, которые, казалось, просачиваются изнутри — стаявшие, разложившиеся останки старых передач текли ручьями по стеклу, одни разом пробегали экран, другие, тяжело дотащившись до края, зависали и капали на пол, как нечистоты, как кровь.

День кончился, я одиноко сидел перед выключенным телевизором. Я еще не зажег маленькую галогеновую лампу, и гостиная плавала в мягких оранжевых сумерках летнего вечера. Продолжая смотреть в выключенный телевизор, я, в конце концов, заметил на поверхности стекла отражение той части комнаты, где я сейчас находился. Вся мебель и вещи, видимые как в выгнутом зеркале у Ван Эйка, казалось, сгрудились в центре экрана, сверху поблескивал сломанный ромб окна, возле стен можно было различить плотные темные очертания дивана и журнального столика и, наконец, более резкие, сочные и привычные силуэты галогеновой лампочки и батареи. Себя я узнал в темной массе, застывшей на фоне дивана. К вечеру я подустал и решил посидеть дома. Любой разумный человек на моем месте, воображал я, немедленно натянул бы пижаму, закутал ноги пледом и устроил себе телесеанс (чистая игра фантазии, не больше) для того, чтобы остаток дня прошел в покое, а назавтра появились силы для работы.