Гюнтер Грасс - Крик жерлянки Страница 40

Мне же известно лишь следующее: доктор Торстен Тиммштедт приобрел опыт управленческой работы в страховой компании; его родители не были беженцами, но в свои тридцать четыре года он счел деятельность землячества перспективной, энергично взялся за дело и вскоре показал себя истинным профессионалом, с которым Александру Решке, способному организатору, но все же дилетанту, тягаться было трудно. Последний пункт отчета разрабатывался уже дюссельдорфской конторой; таким образом, учреждение при немецко-польском акционерном обществе дочерней фирмы «Дачи-гольф» послужило для Тиммштедта как бы боевым крещением в качестве штатного сотрудника АО МК. С его приходом деятельность АО МК заметно оживилась. Уже к концу марта, по словам Фильбранда, «подул свежий ветер».

Пентковская и Решке, пока еще остававшиеся распорядителями, отнеслись к этому спокойно; Решке даже похвалил Тиммштедта за новые формы обслуживания клиентов: «Я давно уже подумывал о тактичных, но более широких формах предложения наших услуг, вплоть до визитов на дом, однако сам я сейчас не могу этим заняться, ибо слишком привязан к Гданьску…»

Верю, его место было именно здесь. Если бы он взялся теперь за те дела, которые вел сейчас молодой менеджер, Александру Решке пришлось бы переехать в Дюссельдорф, поддержать проект «Дачи-гольф», расширять сеть обслуживания; но следствием всего этого стала бы разлука, чего он не мог себе даже вообразить. Поэтому наша пара пошла на уступки, она смирилась с утратой влияния, зато осталась вместе. С другой стороны, наша пара дала повод для пересудов. Пентковская в основном теперь работала дома, в своей трехкомнатной квартире; Решке же принял там на себя роль домохозяйки; Ежи Врубель частенько бывал в их доме 78–79 на Хундегассе. Некоторые члены наблюдательного совета сочли такое совместное проживание нашей пары неприличным.

К концу очередного заседания, когда обсуждалось «разное», госпожа Иоганна Деттлафф упрекнула распорядителей за упущения в работе, а Карау поддержал ее предложение занести в протокол пожелание, чтобы «личные моменты отделялись от деятельности акционерного общества». Что же касается подозрений относительно некоторых финансовых отчетов Эрны Бракуп, то их — уверен — высказал Фильбранд.

Все эти щекотливые вопросы обсуждались уже после того, как Решке с Пентковской вернулись из своего уединения у приоткрытого окна к остальным и сели за стол; Александра больше не курила. Тут госпожа Деттлафф заявила, что намерена проверить так называемые «резервы» — «Я жена директора окружной сберкассы, поэтому знаю, что говорю». Однако Марчак, который предпочитал помалкивать о том, что ему было известно, хотя ему-то было известно больше, чем другим, попытался успокоить ее: дескать, финансовые операции, осуществленные господином Решке, действительно несколько необычны, зато эффективны. Врубель же попросил проявить снисходительность к финансовой некорректности Эрны Бракуп, а заодно призвал выразить безоговорочное доверие обоим распорядителям. «Ведь мы прекрасно помним, кому принадлежит идея создания миротворческого кладбища и кто внес наибольший вклад в ее реализацию…»

Врубель говорил тихо, будто просил извинить какие-то ошибки. В финансах, мол, он не разбирается, однако уверен, что ничего худого не произошло — ведь деньги не пропали, наоборот, каким-то чудом их даже удалось приумножить. Поэтому не стоит быть чересчур щепетильными. Вот и пан Марчак так считает, а уж он-то в финансовых делах собаку съел.

Несколько дней спустя, все тот же Врубель таким же скорбным голосом сообщил в квартире на Хундегассе тревожную новость. Пентковская как раз грунтовала правое крыло позднеготического коленопреклоненного ангела, поэтому попросила Решке вскипятить кофе для гостя, который принес весть о том, что Эрна Бракуп захворала.

Ангел, тем более кофе были на время отложены. Врубель последнее время экономил бензин (о профессорской машине дневник вообще не упоминал уже несколько недель), поэтому все они сели на остановке Брама Выжинна в трамвай, шедший до Нового порта, и сошли в Бжезно. Там к холодной сырости добавился пронизывающий северо-западный ветер. Порывы дождя хлестали по лицу. Бывший курорт и рыбацкая деревушка переживали явный упадок. Причем поизносившимися выглядели не только старые, но и построенные недавно дома. Мостовые и тротуары имели столь же плачевный вид. Пришлось прыгать через лужи.

Врубель провел их в тупик, где слева меж подгнивших деревянных сараев стояли рыбацкие халупы, а справа высились коробки новостроек, одна из которых замыкала тупик. В противоположном направлении улица вела к дюнам, сквозь проем виднелся краешек рябого моря.

Эрна Бракуп занимала половину крытого толем фахверкового домика с верандой. Лежа на перине, в шляпе, она прокричала: «Заходите, гостюшки. Мне, вроде, полегчало. Вот встать собираюсь». У изножья старой кровати примостились валенки, из-под кровати выглядывал ночной горшок.

Потом она заговорила по-польски с Врубелем, иногда обращалась к Пентковской, однако ни словечка не сказала Решке.

Все, что Александра переводила Александру, как бы поворачивало время вспять, только кашель рассказчицы оставался в настоящем, а сами ее рассказы относились либо к военной поре, либо к довоенной. Детство, проведенное частью в деревне, частью в Нижнем городе, оказалось насыщенным драматическими событиями: между Рамкау и Матерном снова и снова тяжко телилась корова, у учителя начальной школы на Вайденгассе ломалась розга, то случался высокий паводок, то пожар, в котором сгорал хлев или амбар; затем пошли рассказы о первой мировой войне, где погиб один из братьев, и о голодной зиме 1917 года, запомнившейся смертоносной испанкой. Между приступами кашля не раз, видно, вспоминался сбор картофельных жуков, иначе Решке не стал бы сравнивать в дневнике свое детство с детством Эрны Бракуп: «Удивительно, какой проблемой колорадский жук оказался уже в первую мировую. Нам-то внушали, будто он перебрался через Рейн лишь в середине тридцатых годов, правда, затем быстро распространился вплоть до Украины…»

Верно! Со времен польской, самое позднее — французской кампании нас заставляли собирать жуков в бутылки, под дождем, когда пальцы коченели от холода. Отвратительные насекомые в черно-желтую полоску. Нам говорили, будто англичане сбрасывают их по ночам тоннами со своих самолетов. За день полагалось набрать доверху три литровые бутылки… Алекс организовывал сбор… Уже тогда мы с ним… Во всяком случае Эрне Бракуп также приходилось в любую погоду…

Ее мучил сухой кашель. Спальня служила одновременно и столовой. Напротив кровати на стене висели остановившиеся часы. Газовая плита находилась на застекленной желтыми и зелеными стеклами веранде, впрочем, некоторые из них были разбиты и заменены матовыми. Пентковская вскипятила воду, часть кипятка пошла на заварку грудного чая, а остаток был налит в фаянсовую флягу, которая использовалась как грелка. Эрна послушно выпила мелкими глотками заваренный чай.

Над кроватью, точнее над изголовьем, висела картинка, изображавшая Иисуса с кровоточащим сердцем. Алые капли, стекающие в золотую чашу, перекликались с такой же кроваво-алой брошью на шляпе Эрны. Ее скуластое лицо стало заметно меньше, как будто съежилось. Она выпростала из-под перины правую руку и нащупала ладонь Врубеля, тот ответил ей легким рукопожатием. Теперь дыхание Эрны выровнялось. От нее шел кисловатый запах. Все подумали, что она заснула, и поднялись с мест, тут, однако, она снова заговорила на своем странноватом диалекте: «Чего совет-то поделывает, из которого я ушла? А война в пустыне еще не кончилась? Вы уже идти собрались? Ну, ладно. Ступайте».

Врубель вернулся с Пентковской и Решке в квартиру на Хундегассе. Коленопреклоненный ангел, загрунтованный и покрытый специальной мастикой, ждал позолоты. Врубель зашел лишь на чашку кофе. Метровый ангел стоял на столе. Пока Решке готовил кофе, Пентковская начала накладывать тонкие кусочки золотой фольги, приглаживая их мягкой кисточкой. Мужчинам не разрешалось делать резких движений, чтобы на ангела не дунуло, поэтому они примостились с чашками в сторонке.

Сначала разговор шел об Эрне Бракуп, о том, долго ли она протянет, а затем — о наблюдательном совете. Досталось каждому члену совета; Врубель и Решке шутливо сравнивали Карау с Бироньским, покритиковали проект «Дачи-гольф», обсудили возможность совместной поездки весной в Силезию с целью осмотреть новые миротворческие кладбища, выбрали для посещения дополнительно Алленштейн и Штольп, решили заехать в Бромберг, дабы предпринять там последнюю попытку с кладбищем, одобрили бесплатные обеды в домах для престарелых и вообще положительно оценили то, как осуществлялась миротворческая идея, за исключением перезахоронений; и вот тут, пока Пентковская разглаживала плоской кисточкой позолоту на ангельском крыле, Ежи Врубель мимоходом сказал о своей отставке — на последнем заседании совета он действительно заявил, что выходит из него. Дескать, он больше не может оставаться его членом. Как поляк он, мол, весьма сожалеет о том, что своими краеведческими знаниями и информацией, почерпнутой из кадастровых книг, помогал новой немецкой колонизации. Будучи патриотом, он просто не может не уйти в отставку. К сожалению и стыду, этот шаг сделан слишком поздно.