Екатерина Минорская - Женского рода Страница 41

— Есть люди, которым эти звезды не нужно показы­вать: ни в небе, ни в луже под ногами, где эти звезды отра­жаются!

— Почему?

Алиса смотрела на собеседника сквозь бокал:

— Потому что они не то что звезды, а весь мир, вклю­чая себя, видят вот так!

Удар, еще удар — казалось, стена маленького трена­жерного зала задрожала.

Решительным движением руки отмахнув назад мокрые от пота волосы, Пуля завыла и замахнулась ногой: от рез­кого удара «груша», подвешенная к потолку, задрожала оставшись на месте.

Майка намокла, и девушка уже почти не чувствовала своего тела; только потребность выбросить из него всю энергию — если получится — вместе с самой жизнью,

— Ненавижу! — прошипела Пуля и снова начала ис­ступленно молотить по всем степам.

— Чего ты ненавидишь, придурочная? — зевнул Ле­вушка, который заглянул в спортивную комнату, находя­щуюся на задворках Галининого дома, помешивая сахар в большой чашке.

Пуля оглянулась и, смахнув перчаткой стекающий с носа пот, отчеканила:

— Тебя, Москву, себя, любовь — все ненавижу!

— Ну-ну! Много вас таких тут перебывало!

Резко развернувшись, Пуля ногой выбила чашку из рук Левушки и яростно уставилась на рассыпавшиеся по полу осколки.

Левушка, матерясь, смахнул с толстовки горячие брыз­ги, плюнул в сторону стоящей с опущенными руками де­вушки.

Галина сделала глоток прямо из бутылки и поставила мартини у ног. Глядя на ее короткие седые волосы — мес­тами примятые, местами спутанные, — можно было ска­зать, что в этот день она еще не подходила к зеркалу. Она сидела в халате, наброшенном на смятую шелковую пи­жаму, и угрюмо поглядывала на Пулю, расположившую­ся на полу. Диалог не складывался: Галина, как многие персонажи с дурным характером, не могла долго терпеть при себе других людей и не собиралась без надобности уживаться с их недостатками. Пуля отработала свою роль неожиданно быстро: она победила на ринге, что, несом­ненно, было ей в плюс, но она посмела победить Кирш — и это была ее ошибка.

Галина любила Кирш не так, как любит человек чело­века, она любила ее на грани ненависти — так коллекцио­нер любит недоступную для своей коллекции вещь. И До­линской нравилось, что сильная, уверенная если не в себе то хотя бы в своей физической силе девушка Пуля становится в ее спальне покорной собакой. У Галины был Ша­ман, был Левушка и могла бы еще быть Пуля — не боль­ше чем первые двое, но важнее, чем девушки, появляющи­еся здесь на одну ночь. Но Пуля не могла стать такой, как Кирш, а значит, терпеть ее далее возле себя — все равно что заменять качество количеством; много собак не заме­нят одного достойного пса.

Всю ночь Галина ворочалась. Она вспоминала, как еще недавно радовалась появлению Пули: та жила в спортивном общежитии и все свое время проводила на трениров­ках, не задумываясь о существовании иной жизни и не ве­дая о смысле роскоши. Галина возникла в жизни Пули как всемогущая царица перед идущим за плугом нищим тру­жеником, и ей ничего не стоило заманить ее в свою жизнь. А поскольку Долинской не хотелось неприятных сюрпри­зов, попыток к бегству и проявлений характера, она, не раздумывая, «угостила» свою добровольную пленницу белым порошком.

Первый раз Пуля взяла шприц дрожащей рукой и дол­го не могла попасть в убегающую вену; с мольбой подни­мая глаза, она надеялась, что Галина отменит свою просьбу.

— Давай, давай, милаша, мне нравятся обколотые де­вочки, а тебе понравится «приход»! — хрипло подбодрила Долинская и царственно закурила сигару.

Пуля не умела сопротивляться царицам, потому что до того времени никогда их не встречала.

Следующие дни Галина разрешала Пуле уколоться толь­ко после секса — для чистоты реакций и ощущений, к кото­рым Долинская относилась с лабораторной строгостью.

Еще ей нравилось это лицо: измотанное, с обезумев­шими глазами и стекающим по вискам потом — с таким лицом у Пули было преданное, но просящее выражение, и вдоволь насладившись чужой мукой, Галина царственно кивала в сторону антикварного шкафчика:

— Возьми, вмажься, там, в верхнем ящике.

Потом Пулю рвало, и, вернувшись из ванной, она за­сыпала беспокойным сном, не слыша Галининого храпа. Так было и в этот раз, за исключением одного; Галина не спала. Она лежала, отвернувшись от Пули, и раздумыва­ла о том, что, должно быть, перестаралась с приручением: собака у нее уже есть, есть покорный и верный Левушка, а вот в Пуле никакой нужды нет.

Галина вспоминала бой: даже побеждая Кирш, Пуля не выглядела рядом с ней соперницей. Кирш на ринге была такой же, как в жизни: желающей или не желающей борь­бы, но знающей, уверенной, что в каждой своей минуте эта самая жизнь — бой. У Пули был профессиональный взгляд борца: она оценивала действия противника, рассто­яния, перспективы, и в этом взгляде не было ни личной заинтересованности, ни внутреннего надлома потенциаль­ной жертвы, ни инстинкта хищника, ни жажды, ни насы­щения — ничего, кроме работы.

Кирш была зверем. Та Кирш, которую знала или при­думала себе Долинская, была неприручаема и непредска­зуема, как медведь, она могла убить любя и любить уби­вая, могла ничем не дорожить, отталкивать, выкидывать и унижать; и, что казалось Долинской особенно привле­кательным, Кирш была не доступным ни для кого злым фаталистом, закрытым для сильных чувств и не способ­ным на любовь, как все с виду самоуверенные люди, так и не сумевшие сделать объектом любви самих себя.

Проснувшись поутру и увидев рядом тихо посапываю­щую Пулю, Долинская рассвирепела;

— Вставай и уматывай отсюда; надоела!

Девушка вздрогнула от резкого голоса и подняла го­лову, с усилием раскрывая веки. Одна щека у нее была при­мята — отпечатался след подушки, и Галина с отвраще­нием отвернулась.

Теперь Долинская сидела в халате, кое-как накину­том на смятую пижаму, а Пуля, обхватив голову и поста­вив локти на колени, смотрела на нее через черное ухо Шамана.

— Не пялься на меня: бери свои шмотки и уматывай!

Пуля начала беззвучно шевелить губами, потом откаш­лялась и тихо спросила;

— Я что-то сделала не так?

— «Не так»?! Да мне вообще плевать, что ты делаешь!

Пуля развернула руку и стала разглядывать малень­кие точки и синяк на сгибе. Ее глаза не выражали ничего, кроме недоумения, и брови слегка приподнялись возле пе­реносицы.

Галина потрепала Шамана и недовольно посмотрела на Пулину руку. Ей не нравились упреки, даже безмолв­ные, и ее ничто так не раздражало, как чужие проблемы. Но эта рука, эта жилистая рука ласкала ее, сжимала, — Пуля была неплохой любовницей… Галина вздохнула так легко, будто втянула с поверхности самой себя маленько невесомое облачко — Пулю; и ей стало весело, как чело­веку, презирающему сентименты, но выполнившему под­ходящий к ситуации ритуал.

— Галя, а как же я? Я же думала… — Пуля решилась поднять глаза.

Долинская брезгливо отмахнулась, сморщив лицо:

— Ой, давай без соплей! А героин не только у меня имеется, найдешь, не пропадешь! — Галина тяжело под­нялась из кресла и подошла к бару.

Пуля закрыла лицо ладонями.

— «Пуля — Поля…»

К Полю езжай — Рафиковой педовке, Киршиному при­ятелю! Если совсем хреново будет…

Пуля с прежним недоумением смотрела на стоящую к ней спиной Галину.

— Он приятель той самой Кирш, которую я… сделала?

— Кишка у тебя гонка ее сделать! Если она даже мне…

— Ты что, ее любишь? — Пуля медленно поднялась с пола.

Галина молча повернулась и вышла из гостиной, зак­рыв за собой дверь. Пуля огляделась: она не знала цену вещам, но догадывалась о ней в отражении глаз их хозя­ев… К этим бронзовым подсвечникам Долинская относи­лась, как к живым существам, и могла обмолвиться с ними парой слов, картины во всем доме смотрели со стен с пре­восходством, и Галина пожирала их взглядом, глядя сни­зу вверх, зачем-то везде был хрусталь — его смысла и от­ношения хозяйки дома к этим холодно сверкающим фор­мам Пуля не понимала, но чувствовала, что все это повы­шает стоимость пустоты и придает какой-то особый смысл пространству… Теперь, еще раз оглядев гостиную Долинской, Пуля поняла, что этот недолгий отрезок ее жизни в роскоши закончился — так же неожиданно, как начался. На спинке дивана висела черная шаль, которую Гали­на обычно набрасывала себе на плечи с таким вызовом, как будто это была по меньшей мере горностаевая ман­тия; Пуля улыбнулась, поднесла шаль к носу и втянула в себя тяжелый запах духов, затаившийся в темных нитях, как неприрученный зверь. Когда несколько лет назад Пуля уезжала в Москву, на маме тоже была вязаная шаль — не такая дорогая, но нарядная — мама надевала ее только для выхода в гости. Галинина шаль выскользнула из руки, и Пуля сжала задрожавшие пальцы в кулак: «Прощайте, госпожа!»

Полдня бродила она по городу. Белокаменные степы и сверкающие витрины вызывающе выступали ей навстре­чу, как нарядное платье своенравной мещанки, воткнув­шей руки в боки…