Хосе Альдекоа - Современная испанская новелла Страница 5

— Какая чепуха! — сказал Перилья.

— Не может быть! — сказал Хуап Родриго. — Так не шутят.

— Я пошел, — сказал сеньорито Альберто.

Утренний свет проникал в комнату через щели в ставнях, прокладывая себе путь сквозь табачный дым.

— Его убили, — сказал Перилья.

Рот тореро был открыт, крупные желтые, как у лошадей пикадоров, зубы оскалены.

— Не может быть, не может.

Как у лошадей пикадоров.

ПЫЛАЮЩИЙ МЕЧ (Перевод с испанского А. Старосина)

Ему казалось, что он приклеился к гуттаперчевому сиденью своего кресла; и вода в стакане была теплая, и по кабинету летал с жужжанием слепень, и полуботинки страшно жали распухшие ноги. Он опустил мадридскую газету на стол, накрыв бумаги, ждавшие его подписи и те, которые он уже подписал. Повернул голову к балкону, выходящему в поле, и посмотрел на горизонт, утопавший в светло — красном вине сумерек. Пшеница желтела как одержимая, по дороге брело стадо овец, поднимая пурпурное облако.

— Сеньор алькальд велел тебе подождать.

— И сегодня ждать?

— Каждую субботу, пока не придет зима или не наступит ненастье.

— Хоть бы до чего‑нибудь хорошего додумался…

Алькальд протянул руку к колокольчику и даже тронул его. Он чуть было не позвонил швейцару и не сказал, что бы жандарм отправлялся к дьяволу или в таверну, но подумал, что у него есть долг, что долг — самое важное для честного человека и что тот, кто находится на высокой должности и не выполняет своего долга, не заслуживает высокой должности. Стадо овец двигалось очень медленно, и облако, которое оно поднимало, становилось постепенно фиолетовым — смеркалось.

— Значит, не играть мне в домино, пока не пойдут дожди.

— Ничего не поделаешь.

— Ну и угораздило же меня…

— Не нужно сердиться.

— А он не может придумать себе другое развлечение? Просто безобразие!

— Ты у него спроси…

Когда он поднимался со стула, у него было ощущение, будто он сдирает со спины пластырь величиной с одеяло. Оп вышел на балкон. Дворики и скотные дворы превратились в черные колодцы. Побеленные фасады были цвета желчи. Четко вырисовывался бычий профиль холма. Пахло высохшим полем, жженым углем, а в роще стоял мрак — мрак, потворствующий греху. Он позвонил в колокольчик и снова уселся в кресло.

Швейцар, входя, отвернулся, чтобы выдохнуть дым последней затяжки.

— Что вам угодно, сеньор алькальд?

— Бенитес здесь?

— Да, сеньор алькальд.

— Пусть возьмет бумагу и карандаш…

— Да, сеньор алькальд.

— …хотя вообще‑то нужно было бы взять бич.

— Да, сеньор алькальд.

— Нет, сеньор алькальд; ведь мы живем не в средние века, и позорный столб сегодня — это печать, а современный бич — это штраф.

— Да, сеньор алькальд.

— Лампы зажгли?

— Нет, сеньор алькальд. До десяти станция не дает света.

— Почему?

— Потому что со вчерашнего дня стало светлее, сеньор алькальд.

— Поди на станцию и скажи, чтобы дали свет, а то я всех в кутузку засажу.

— Сегодня луна яркая, сеньор алькальд.

— Тем лучше.

Он встал с кресла и подошел к стойке для зонтиков. Взял свою латунную волшебную палочку, надел черную шляпу с широкими твердыми полями. Швейцар открыл перед ним дверь и согнулся в каком‑то странном поклоне.

— Ты бы лучше стал смирно.

— Я не военный, сеньор алькальд.

— А я — военный.

— Да, сеньор алькальд.

— Военный, даже если он и не на действительной, все равно военный, а тебе не нужно говорить, что ты не военный — это и так видно.

— Да, сеньор алькальд.

— Завтра после мессы я отправлюсь на кладбище, а потом ненадолго зайду в канцелярию.

— ЗавтРа воскресенье, сеньор алькальд.

— Завтра я ненадолго зайду в канцелярию.

— Да, сеньор алькальд; только я хотел сходить с семьей половить раков.

— Обойдешься. К тому же ручей пересох.

— В том‑то и дело, сеньор алькальд. Бенитес в прошлое воскресенье пятнадцать дюжин набрал.

— Бенитес? Что он смыслит в ловле раков?

— У него большая сноровка, сеньор алькальд.

— Глупости все это.

— Да, сеньор алькальд.

Он мог застегнуться только на первую пуговицу пиджака, поскольку брюки доходили ему до груди. Они были какого‑то неопределенного, почти темно — коричневого цвета и пузырились на коленях. На левой руке он носил траурную повязку. Ботинки, носки, галстук тоже были черные. Сорочка белая в зеленую выцветшую полоску. Перстень с красным драгоценным камнем на безымянном пальце правой руки говорил о том, что он вдовеет во второй раз.

Он шагал быстро, насколько это позволяла ему грыжа. Бенитес, увидев его, встал и вытянулся в струнку.

— Хорошо, Бенитес. — Он сделал паузу. — Захвати бумагу и карандаш.

— Я взял.

— Хорошо, Бенитес. Сегодня ты изгонишь из рая всех адамов и ев, которых обнаружишь, и наложишь на каждого штраф от десяти до пятнадцати песет, смотря по тому, кто из какой семьи. Понятно?

— Да, сеньор.

— Алькальд.

— Да, сеньор алькальд.

— Если увидишь, что кто‑нибудь занимается свинством, запишешь обе фамилии[5], сообщим их в столичную газету, пригвоздим к позорному столбу.

— А если я никого не обнаружу, сеньор алькальд?

— Обнаружишь, обнаружишь. Сегодня луна яркая. Я посижу на скамейке у фонтана, а ты принесешь мне список но крайней мере с десятью парочками. В этом Вавилоне я наведу порядок по — хорошему или по — плохому.

— А во время праздников, сеньор алькальд? — осведомился Бенитес.

— Во время праздников посмотрим. Если они будут не так похотливы, я проявлю снисхождение, а нет — мужчин посажу в кутузку до конца праздников, а женщин… Ну, насчет женщин я еще подумаю.

— Да, сеньор алькальд. А с какой стороны входить? Со стороны мостика, как всегда?

— Да. Так от нас никто не ускользнет. Ты их пригонишь к фонтану, а там буду ждать я. Еще есть вопросы?

— Сеньор алькальд! Я вот что думаю, — сказал Бенитес, — я мог бы сходить на ручей, потом прийти в канцелярию, пока вы будете там, а потом опять пойти на ручей. Как вам кажется, сеньор алькальд?

— Прежде всего долг.

— Да, сеньор алькальд.

— Пошли, Бенитес.

— К вашим услугам, сеньор алькальд.

В парке селения было семь деревьев, семь фонарей и семь скамеек. В парке селения в пыли играли дети и предавались воспоминаниям старики. Эти семь деревьев, семь скамей и семь фонарей никогда не давали тени, пристанища и света для любовной идиллии. Когда на часах муниципалитета било десять, дети, перестав смеяться, уходили из парка. Когда на часах женского монастыря било половину одиннадцатого, со своими призрачными воспоминаниями парк покидали старики. После двенадцати в парке обычно оставался какой — нибудь пьяница, горланивший песни, но это было запрещено приказом алькальда.

Бенитес шел за алькальдом, вырывая нитки из расползавшихся обшлагов своего мундира. В спокойном глубоком небе мелькнула звезда, нарушив гармонию созвездий. Алькальд величественно постукивал своим жезлом, и его взгляд, устремленный вдаль, говорил, что он послушен велению долга.

— Бенитес! — позвал алькальд.

— Сеньор алькальд!

— С сегодняшнего дня нужно будет предусмотреть более суровые штрафы для тех, кто мочится по углам.

— Да, сеньор алькальд.

— Любого, кого ты застанешь стоящим лицом к стене, вздуешь.

— Да, сеньор алькальд.

— Если это будет пьяница, вздуешь покрепче. Надерешь ему уши. Понятно?

— Да, сеньор алькальд. А если мальчишка?

— Дашь щелчок.

— А если старик, сеньор алькальд?

— Опять ты со своими заковырками, Бенитес.

— Что же мне делать тогда, сеньор алькальд?

— Отчитаешь старика за такое поведение, конечно, почтительно, но твердо.

— А если это приезжий?

— Если ты застанешь приезжего… если ты застанешь приезжего в момент, когда он мочится… А по — твоему, что нужно сделать с приезжим, если он совершит это серьезное нарушение?

— Я пошлю его к такой‑то матери, сеньор алькальд.

— И уронишь наш престиж. Дай ему нахлобучку, и в кутузку его, пока не заплатит приличный штраф.

— Да, сеньор алькальд; но он может оказаться иностранцем.

— Иностранцы цивилизованнее нас и не станут вести себя, как собаки.

— Да, сеньор алькальд.

Жандарму Бенитесу не нравилось связываться с парочками, это унижало его как мужчину; поэтому, входя в парк, он свистел, чтобы предупредить о своем появлении. Алькальд его наставлял:

— Иди тихо, будто охотишься на зайца, крадись, как борзая, Бенитес, а не грохочи, как тяжелая артиллерия на параде.

— Да, сеньор алькальд.

— И не забывай, что нарушение нравственности начинается с объятий, а уж потом следует все остальное.