Хосе Альдекоа - Современная испанская новелла Страница 54

Время от времени Хоакин машинально повторяет:

— Ва — а-афли! Вкусные ва — а-афли!..

II так же машинально останавливается перед женщинами с детьми и перед влюбленными парами, потому что мужчины при своих дамах не решаются отогнать его, как назойливую муху. Он это знает по опыту.

Сегодня Хоакин все делает машинально, потому что его голова, голова девятилетнего мальчишки, занята только одной мыслью: как бы кто‑нибудь налетел на лоток с вафлями и уронил его на землю. Эта мысль со вчерашнего дня не выходит у него из головы и все больше и больше завладевает им… Хоакин уже не сомневается в том, что кто‑нибудь наткнется на него, и — тррах! — лоток с вафлями — на земле, а деньги — в кармане.

Никто не натыкается на Хоакина, зато Хоакин натыкается на женщину: очень высокую, белокурую, в черных брюках, в красной кожаной куртке и в высокой, очень пестрой шляпе. Это иностранка, она кого‑то ищет в кафе и не заметила мальчика.

Хоакин говорит ей:

— Эй!.. Вы рассыпали мои вафли… Послушайте… мои вафли… Вы рассыпали мои вафли.

Иностранка пожимает плечами, восклицает:

— О — о-о!

И продолжает идти своей дорогой. Хоакин бежит за иностранкой, плача.

— Мои вафли… Вы рассыпали мои вафли.

Иностранка открывает кошелек и протягивает мальчику монету, предварительно удостоверившись в том, что это пять песет — половина стоимости одной порции кофе на террасе. И продолжает кого‑то искать.

Хоакину не хочется плакать, как вчера, когда мальчишка выбил у него из рук лоток и убежал. У него нет никакого желания плакать, но он понимает, что только так может вызвать сочувствие у людей, и вытирает сухие глаза рукавом своей белой курточки.

— Мои вафли… Мать будет ругаться, если я не принесу домой денег за вафли…

Плачет он нехотя, поскольку притворяться не умеет. Плачет, только чтобы привлечь к себе внимание. Какая‑то женщина говорит:

— Вот нахалка… Подумаешь, иностранка! Выбила у мальчика лоток с вафлями и ушла как ни в чем не бывало… У нее просто совести нет… Она только о себе думает… Это надо уметь… Ей плевать на других… Мальчишку хоть гром разрази, ей все равно.

Хоакин плачет громче и начинает собирать остатки вафель, рассыпавшихся по земле.

Какой‑то мужчина дает Хоакину две песеты и ласково треплет по волосам:

— Ничего, малыш, не плачь… Мужчины не плачут… Все обойдется. Ты не виноват, мать не станет тебя бить.

Две женщины открывают кошельки и собираются дать мальчику несколько монет.

Но не все выходит так, как хотел бы Хоакин. В кафе сидит вчерашний толстяк с огромным брюхом.

— Вы только взгляните на него!.. Вот мошенник!.. Вы только посмотрите на этого бродягу. Надо же придумать такое… У него будто бы выбивают из рук лоток с вафлями… А когда они падают на землю, он начинает плакать, чтобы люди сжалились над ним и дали денег… Надо же такое придумать… И почему только правительство не засадит в исправительный дом всех этих мошенников, которые выманивают деньги у людей… В тюрьму их!.. В тюрьму!.. В исправительный дом… Там они живо поумнеют… Это же будущие воры…

Вот так и учатся совершать преступления. Полицейского — вот кого здесь не хватает. Но их никогда нет там, где они нужны.

От крика толстяк багровеет и пьет большими глотками воду из стакана.

У Хоакина дрожат поги. Дрожит все тело. Теперь он по-настоящему плачет от страха, от горя и подбирает остатки вафель, смешанных с землей.

Его план провалился… Из‑за этого толстяка. Хоакин не подумал ни о толстяке, ни о тех, кто вчера принимал участие в сборе денег. Он не подумал о них. Ему казалось, что все так просто: уронить на землю вафли, поплакать немного — и получить деньги…

Девятилетний Хоакин, еще не овладевший искусством вымогать деньги, получает жестокий удар. Слишком жестокий, чтобы спокойно перенести его.

Поскольку толстяк продолжает кричать, призывая на помощь полицейского, который вылавливает на улицах хулиганов и жуликов, Хоакин сбрасывает с лотка сломанные вафли, отряхивает лоток и с достоинством уходит из кафе, вытирая рукавом своей белой курточки слезы и пот, выступивший на лбу.

Но стоило ему оказаться в той части проспекта, где его уже не могут увидеть посетители кафе, как шаг его все убыстряется, пока не превращается в бег.

Он уже далеко… Но его беспокоит мысль о полицейском… Ни о чем другом он думать не может.

— Черт возьми! А если они меня схватят… Вдруг меня схватит полицейский… Черт возьми!

Он еще несколько раз возвращается к кафе посмотреть, не преследует ли его кто‑нибудь.

Ну и напугали. А казалось, все так просто…

НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ (Перевод с испанского С. Вафа)

Нога Пабло касается какого‑то странного предмета. В ту же секунду гаснет свет и начинается фильм.

Пабло ощупывает предмет ногой. Нередко он наступал на что‑нибудь и, поскользнувшись, чуть не падал. Но на сей раз это не были ни кожура от апельсина, ни промасленная бумага, ни одежда, упавшая на пол. Это…

(«Кошелек?.. Да, кошелек…»)

Интуиция подсказывает ему, что это именно так.

(«Кошелек… Деньги!..»).

Мало или много, но деньги.

Слабое, едва ощутимое прикосновение, и в детском сознании Пабло Качо — мальчика, торгующего тоффе, конфетами и шоколадным мороженым в самом популярном кинотеатре квартала, — тотчас возникает отчетливое представление о том, что это такое. Не каждый день находишь кошелек. Может быть, билетеру, уборщице и везет… Но ему? Вот здорово! С ним такое случается впервые.

И хотя Пабло должен уйти из зала — ему положено уходить, когда гаснет свет, — он еще некоторое время снует по проходу: от двери к сцене, от сцены к двери до тех пор, пока нога его снова не натыкается на странный предмет.

Он наклоняется. Подбирает. И непринужденно кладет кошелек на лоток с товаром. Зрители заняты тем, что рассаживаются по своим местам, поудобнее устраиваются в креслах, чтобы лучше видеть экран, и не замечают его манипуляций.

Пабло, едва сдерживая нетерпение, медленно выходит из зала. Он не должен показывать, что торопится. Иначе его могут заподозрить.

Он вспоминает, как однажды нашел перчатки. Чудесные кожаные перчатки на меху.

(«Они стоили не меньше…»)

Впрочем, Пабло Качо не в состоянии определить, сколько они могли стоить. Он никогда не покупал перчаток. К тому же у него вообще несколько превратное понятие о стоимости. Цена, превышающая сто песет, каясется Пабло баснословной. Он только может предполагать, что перчатки стоят намного больше того, что он зарабатывает за месяц, бегая по залу кинотеатра с четырех дня до часу ночи, предлагая зрителям конфеты, тоффе, шоколадное мороженое и, разумеется, отдавая выручку владельцу холодильника. Пабло не знает, сколько стоят перчатки, он только догадывается, что они очень дорогие, гак как все, кто их видел, восклицали: «Вот Это перчатки! Просто шик!»

Да и откуда Пабло знать, сколько стоят новые или ношеные перчатки. Об этом могут знать билетер, или кассирша, или тот, кто оставил их себе. Во всяком случае, Пабло их отдал. Он выполнил свой долг и передал их билетеру. Тот сказал: «Ну что ж, оставь, вдруг кто‑нибудь потребует». Пабло подумал тогда: «Меня отблагодарят. Всегда благодарят тех, кто возвращает хозяину потерянную вещь. Может, мне дадут дуро? Черт побери!.. Целый дуро!.. Это было бы неплохо».

Но его так и не отблагодарили. Позже он случайно узнал, что перчатки никто не востребовал. Однако кожаные перчатки на меху больше к нему не вернулись. Зато после оправдания и туманных ответов он выслушал длинную проповедь относительно своей морали и своего не совсем правильного взгляда на собственность.

Теперь он думал:

(«Им я не отдам… Я не хочу, чтобы деньги остались у них».)

Вот почему он кладет ящик с шоколадным мороженым и лоток с конфетами на диван в фойе, входит в уборную и хорошенько запирается изнутри.

Итак, никто не подозревает, почему он там заперся. Ведь он и до этого заходил туда, когда ему было нужно. Прекрасно, теперь он может открыть кошелек и сосчитать деньги… Они наверняка там есть…

(«По меньшей мере три дуро!.. А может, и пять…»)

Больше. Гораздо больше… Пабло ужасается.

(«Три дуро, пять… Ну и что?.. Возможно, их не потребуют…»)

Но в кошельке крупные купюры. Таких Пабло никогда в жизни не держал в руках. Он считает дрожащими пальцами.

(«Один… два… три… четыре… пять…»)

Пять купюр по тысяче песет, четыре по сто и кое — какая мелочь.

Пабло прошибает пот… По спине пробегают мурашки. Дело принимает серьезный оборот. Он должен немедленно вернуть деньги.

(«Если бы… несколько песет… Но столько денег!..»)

Пабло ощупывает кошелек, ласково гладит деньги… Но прикосновение к ним ему неприятно. Слишком много денег… Слишком много!