Алексей Слаповский - Большая книга перемен Страница 58

– В общих чертах… Про сына Павла Витальевича что-то.

Немчинов рассказал про спектакль, про совпадение в его сюжете с тем, что было в жизни, про то, как потом в доме Костякова-старшего был банкет, а Немчинов бродил и наткнулся на беседующих братьев.

– Мне кажется, они тут договариваются, как на это отреагировать. Нет? – спросил Илья.

– Ну, в общем, да. Потому что неприятно. Могут подумать, что действительно что-то было и что сын решил намекнуть.

– А про то, как было на самом деле, они не говорили?

Шмитов знал, что Илья задаст этот вопрос. Когда мысленно переводил жесты в речь, когда услышал, то есть увидел фразу о том, что «фактически убили», тут же понял: из этой записи Немчинов хочет извлечь свою журналистскую выгоду, надеется на жареный материал – и чутье Немчинова не подвело, угадал, жареным действительно пахнет. Странно только, зачем это Илье, он человек миролюбивый. А вот Шмитову информация очень бы пригодилась. Набраться наглости, прийти к Максиму Костякову, показать запись (предупредив, что оставлена копия). И предложить: я уничтожу и запись, и копию, а вы оставляете нас в покое. И всем хорошо. А Немчинову сказать, что тут ничего особенного нет, можно выкинуть. И это будет, оправдал себя Леонард Петрович, правильно: если Немчинов вцепится в скользкую фразу, начнет раскручивать, как они, газетчики, выражаются, компромат, то ему же будет хуже – ничего не добьется, сломит себе голову. Он человек воспаляющийся, романтический, с пониженным чувством опасности. И ведь сидел спокойно на своей краеведческой тематике, нет, проснулась журналистская ерзость, охотничий инстинкт. Плохая вообще это профессия, особенно если ты публицист: обвинять, обличать, подозревать. Шмитов бы не смог.

При этом Леонард Петрович не подумал, что он и сам-то человек если не воспаляющийся, то романтический в не меньшей степени, чем Немчинов, и его план тоже чреват сломом головы. Но очень уж захотелось использовать шанс.

Все эти размышления возникли в процессе просмотра и прослушивания, поэтому ответ на вопрос Немчинова у Леонарда Петровича был готов:

– Нет. Наверно, и говорить им о том деле нечего: как всем известно, так и было. Утонул брат, без вариантов.

– Ну и слава богу! – с облегчением вздохнул Илья.

Леонард Петрович с уважением оценил это умение человека радоваться тому, что другие не замешаны в чем-то плохом.

Но действительно ли не замешаны, это вопрос.

27. И. Питание

__________

____ ____

____ ____

____ ____

____ ____

__________

Вы слишком много говорите и слишком много едите.

Максим Костяков всегда любил покушать (сказывалось полуголодное детство), но усмирял в себе это желание – не хотел толстеть, обзаводиться пузцом. Девушки любить не будут, пошучивал он в кругу своих, а на самом деле это была одна из главных причин: он хотел, чтобы его любили девушки, и они его любили. При этом не обязательно иметь всех, кого хочется, приятнее быть всегда на легком взводе, в состоянии ненапряженного возбуждения. Это касалось всего – и горячительных напитков, и карьерных успехов, и всяческих благ, называемых материальными. Пусть всегда немного меньше, чем хочется, не обжираться, не заваливать себя изобилием, зато всегда есть куда стремиться. Важнее эстетический момент. Вот и сейчас Максим располагался в уютном, продуманном интерьере одного из лучших ресторанов Сарынска (собственно, это его ресторан), рядом сидела красивая женщина, приехавшая из Москвы на предмет открытия в Сарынске филиала одного из центральных телеканалов – женщина толковая, понимающая, что любой бизнес без предварительной личной обговоренности с представителями местных властей есть безнадежная афера. Она рассказала о том, что именно представляет собою канал (Максим извинился: слишком занят, ни разу не смотрел), как он может вписаться в местную информационную систему, как может просветить граждан культурно и политически, а Максим живо интересовался, что в конечном итоге приобретет город. Все имело крайне приличный вид, без намеков на какие-то личные выгоды, меж тем и женщина понимала, и Максим понимал, что на самом деле именно о личных выгодах речь и идет: он по косвенным признакам оценивает финансовые возможности канала, а она как раз об этих косвенных признаках и рассказывает. Но говорить прямо – неинтересно, Максим очень любит такую вот тонкую дипломатию. Женщина, судя по всему, тоже. Она вообще идеально вписывается в образ образцовой деловой женщины: стильная прическа, но без фокусов, легкий макияж, без лишней штукатурки, туфли на умеренно высоких каблуках, легкий летний костюм. Одно Максиму не очень в ней нравилось: имя Надежда, Надя. Это – с детства. Отец, выпив, всегда затягивал:

Девочка Надя, чего тебе надо?Ничего не надо, кроме шоколада.Шоколада нету, на тебе конфету.А конфеты нету – получай монету!

Дальше слов отец не знал и начинал сызнова:

Девочка Надя, чего тебе надо?Ничего не надо, кроме шоколада…

Он мог на протяжении вечера петь это без конца, причем если вначале звучало добродушно, с иронией по отношению к глупой и капризной девочке Наде, то к десятому разу получалось уже с нервной укоризной, будто девочка Надя не просто отказывалась, а кобенилась, издевалась, а когда отец выпивал в свою меру, он начинал просто рычать.

Девочка Надя, чего тебе надо?Ничего не надо, кроме шоколада… —

хрипел он с ненавистью, девочка Надя становилась злыдней, стервой, которую убить мало. А если не убить, то хотя бы проучить. К этому моменту мать старалась уйти из дома, спрятаться у соседей, потому что за неимением девочки Нади отец желал проучить ее. И, если находил, проучивал. Потом, конечно, сыновья выросли и не давали ему уже безобразничать. Павел однажды сказал Максиму мудрые, как с ним иногда случается, слова:

– А мы ведь, брат, должны быть благодарны отцу. Пьяница был, злой как собака, мрачный, никого не любил, над матерью издевался, но мы зато из-за этого были сообща, ведь правда? Маму защищали, себя защищали. Вспомни, когда ты его табуреткой по голове ударил, что он сказал? Весь кровью умылся, упал, а потом встал и что сказал? Помнишь?

Максим, конечно, помнил:

– Молодец, сынок!

– Именно! То есть он нутром тоже понимал, что вот так странно нас воспитывает. Воспитание враждой, можно сказать, враждой к нему. Зато дружбой между нами, верно?

Что ж, верно. Хотя гонял отец их не только по пьяни и сдуру, гонял, если плохо учились, надо отдать ему должное. Кричал:

– Попробуйте у меня только в люди не выйти! Я вас на своей шее кормить всю жизнь не собираюсь! Денег нет, умом берите! Образованием! А то или к станку, или воровать. У станка я за вас отстоял, спасибо! А воровать если будете, убью своими руками!

Утих только, когда они и в самом деле занялись образованием и, главное, стали настолько крепкими, что могли запросто дать сдачи – и давали, если лез. Только Леня отца не трогал, хотя, может, по слабосилию. Павел и Максим пошли в отца, высокие, крепкие, а Леня тонкий, хрупкий, как мама. И довольно красивый, конечно, мама же красивая была. Если б не ее глухота, могла найти себе не того мужика, кто подобрал, а любого. Вот, может, и злился отец на нее: понимал, что не по любви вышла, считал себя благодетелем, а благодарности не видел.

Так вот, эта Надя из отцовской песни казалась тогда Максиму какой-то непотребной, гулящей девкой, с виду похожей на дурочку из соседнего дома, девицу лет то ли двадцати, то ли тридцати. Она, растрепанная и грязная, вечно бродила по двору, искала объедки для собак и кошек, которые всегда вились вокруг нее. Дурочка тоже, должно быть, слышала песню отца каждое воскресенье, да и весь двор слышал, вот и стала подходить к кому попало с предложением:

– Дай конфетку, чего покажу!

Пацаны давали, если была конфетка, она задирала подол, приспускала трусы и показывала. Максим тоже видел и разочаровался: такие же волоски, как у него, ну и что? А остальное, что ниже, она не показала. Однажды, на майские праздники, когда весь их микрорайон, да и весь Сарынск, поголовно пил, пацаны, угостившись портвейном, зажали дурочку между сараями, раздели, причем она не кричала, а только хихикала. Потом Павел в одежде лег на нее и поерзал. Встал и сказал:

– А ну давай налетай, пока голая!

И всех заставил лечь на нее и подергаться. Дурочка сначала хохотала, но потом заплакала, разнюнилась, просила отпустить. Отпустили только, когда на ней поелозил последний.

Потом ходили и хвастались (что взять с лопухов, совсем были малые!), что на праздники одну девку зажали и чохом отпарафинили. Павел не велел говорить, кого именно, пообещал наказать, если кто проболтается. Не проболтались, хвастались, ходили гордые, словно все разом поверили, будто и впрямь совершили настоящее мужское дело с настоящей женщиной.

Именно так говорили в их дворах: отпарафинить. Потом появились другие слова, включая современное и самое ходовое «трахаться», а у них было вот это. Почему? Может, по сравнению с тем, как лыжи парафинили, то есть смазывали парафином – туда-сюда, туда-сюда?