Алексей Слаповский - Большая книга перемен Страница 63

А потом вдруг сама завела речь о том, от чего раньше отмахивалась, – о возможности открыть свое дело, свой фотографический салон, снять, действительно, помещение. Ей настолько не терпелось, что вскочила голышом с постели, начала искать на сайтах сарынской недвижимости объявления о сдаче помещений в аренду. Сокрушалась, что маловато предложений или всё окраины, глухие места. А доступность в наше время – первое дело. Вот, пожалуйста, в торговом центре «Спектр» бери хоть двести метров за умеренную плату, но где этот самый центр? За нефтебазой. А где нефтебаза? А там, где Сарынск фактически уже даже не город, там вокруг поля какие-то, совхоз какой-то пригородный. Построили сдуру, никто туда торговать не идет, вот и ищут теперь, кому бы сдать.

– У Павла Витальевича, что ли, помещение попросить? – размышляла она вслух.

– Это кто?

– Отец режиссера.

– А. Игоря?

– Егор его зовут. Ты имен совсем не запоминаешь.

– Это да. У меня зрительная память хорошая, а такая… как она называется?

– Наверно, умственная.

– Наверно. В общем, на имена, на тексты всякие. Книги не запоминаю. В школе какую-нибудь фигню типа «У Лукоморья дуб зеленый» не мог запомнить. Между прочим, картинку в книге помню до сих пор. И дуб, и сундук какой-то там, и башню с царевной. Витязи из воды выходят. До деталей, могу нарисовать. А текст – ни фига. «У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…» Вот, и сейчас не помню. Что там дальше?

Даша встала и, голая, размахивая руками, смеясь, продекламировала, что там дальше. Изобразила, как кот, выгибаясь, ходит по цепи кругом, как леший бродит, как русалка на ветвях сидит, как выходят тридцать витязей прекрасных во главе с дядькой. Царевну, которая в темнице тужит, тоже изобразила. И бурого волка, и Бабу-ягу, и как злой Кащей над златом чахнет.

– Там русский дух, там Русью пахнет! – закричала она, показывая в сторону комнат, где пахуче ужинали полуночные трудовые таджики, а потом бросилась на Володю, начала дурачиться.

Успокоилась, сказала:

– Видел бы ты, как ты на меня смотрел!

– А как?

– С огромной и большой любовью.

– С огромной или большой?

– С огромной и большой. Может, в самом деле, поженимся? Или давай так: мы поженимся, поживем счастливо года три, а потом разведемся. Другой вариант: я выхожу замуж, например, за Костякова, обираю его до нитки и выхожу опять замуж за тебя, но позже.

Володе эти разговоры не понравились.

– А с чего, кстати, он тебе помещение выдаст? – спросил он. – А у вас, что ли, уже такие отношения?

– Дружеские. Он захотел со мной дружить с первого взгляда. И заказал свои портреты. На память потомкам.

– Ты не говорила.

– Вот, говорю. Нет, я лучше за его сына замуж выйду. Тоже не бедный, но моложе. План такой же – обираю до нитки, а потом развод, выхожу замуж за тебя.

– А если нам сразу пожениться?

– Если сразу, я тебя быстро брошу.

Володя, подумав, сказал:

– Знаешь что, давай не шутить на эти темы, ладно? Сидит тут, рассуждает. Выйду замуж, брошу. У меня тоже есть мнение вообще-то. Я жениться на тебе не собираюсь.

– Разве? А предлагал.

– Из вежливости.

Как он хочет быть взрослым, ироничным, опытным. Как эти, подумала Даша. И какой он, на самом деле, хороший. А я сволочь, мне нравятся не хорошие люди, а крупные, крепкие – как Егор, как Павел Витальевич. Хотя Егор человек ненадежный, это ясно. Влюбиться может, но семья не для него. А Павел Витальевич хочет семью, детей. И если уж кого полюбит и возьмет в жены, это навсегда…

И ведь иногда надоедает, если честно, быть взрослой, взрослее всех сверстников и многих, которые старше. Хвататься за любую работу, ухаживать за Лилей, вести хозяйство. Хочется, чтобы на руки взяли. Не как Володя берет или, было когда-то, другие брали, а – по-отцовски. На ручки это называется.

Даша представила себя на ручках Павла Витальевича и рассмеялась своей минутной глупости.

– Ты чего? – спросил обиженно Володя, уверенный, что смех – в его адрес.

– Да так. Мне бы мужиком родиться. Я поняла, что больше всего люблю что-то делать.

– И я люблю фотографию, но…

– Ты только фотографию. А я могу сменить. Главное, чтобы получалось, чтобы лучше всех, чтобы хвалили.

– Всем женщинам нравится, когда хвалят.

– За внешность, за макияж, за ноги длинные, за грудь большую, а я хочу, чтобы за дело, есть разница?

– Ты женщин не любишь?

– Они меня не любят. Разве не заметил – у меня подруг нет. Кроме тебя. Ты моя лучшая подруга.

– А по морде за такие слова?

– А дай! Слушай, в самом деле, ты вот получал по морде?

– Было. В школе и потом. Мало ли что случалось. И сам давал.

– А меня никто никогда не бил.

– Ты девушка.

– Ну и что? Девушки по морде сейчас получают запросто! В классе у нас всех били, хотя бы в шутку, а меня никто. Никто ни разу не ударил по морде, это плохо. В жизни все надо знать. Володя, дай мне по морде, пожалуйста! Только кулаком! Не так, чтобы лицо разбить, но чтобы синяк остался. Очень прошу! Народ говорит: бьет, значит, любит. Ты меня не любишь?

Она приставала, Володя отшучивался, отнекивался, потом все-таки дотронулся легонько кулаком до щеки, Даша рассердилась. И вдруг сказала:

– Ты дерьмо и глист ползучий. Ты детсад, младшая группа. Ты не мужик, ты абсолютно не понимаешь, когда надо женщину слушать, а когда не надо. Сейчас надо, а ты слюни пускаешь. Думаешь, умеешь в меня писю свою запихивать – и мужчина? Это сейчас в пятом классе мальчики умеют. Поэтому я тебя брошу, понял? Не обязательно сейчас, но брошу, а ты потом думай почему. И ты еще обрадуешься, что тебя такая тварь бросила, ты еще найдешь себе блондинку с голубыми глазами, и она…

Володя ударил Дашу. Больно и сильно.

Она схватилась за щеку.

Володя объяснил:

– Это тебе – за тебя.

Сглотнув теплую сладкую кровь (щеку изнутри рассекло зубами), Даша сказала:

– Опять ты оказываешься умней, чем я думала.

– А ты дура. Дай посмотреть, что у тебя там?

Даша вместо этого стала целовать его, по их подбородкам струилась кровь, Даша подумала, что, если бы это снять, вышло бы ужасно фальшиво.

29. СИ КАНЬ. Повторная опасность

____ ____

__________

____ ____

____ ____

__________

____ ____

В настоящее время для вашей жизни характерны потери и поражения.

Один бьет его, скрюченного, по ребрам, второй склонился и рычит:

– Отдай!

Рычит Максим Костяков, а бьет брат его Петр.

Немчинов закрывается руками и кричит.

– Не могу! – кричит Немчинов.

Он хочет сказать, что готов отдать телефон, но не может залезть в карман – руки заняты.

– Отдай!

– Берите!

– Сам отдай!

Немчинов пытается одной рукой быстро нырнуть в карман и тут же получает удар в незащищенное место, в живот.

Наконец он откатывается куда-то в угол, вырывает из кармана телефон. Бросает, как гранату:

– Нате!

Но телефон почему-то не взрывается, он в руках у Максима. Максим рассматривает его и со всей силы шарахает об стену.

Конец мукам.

Нет, не конец.

– Убить его, дурака, – говорит Петр.

– Согласен, – говорит Максим.

Они хватают Немчинова, высовывают в окно и держат на страшной высоте. Хохочут.

Не может этого быть, думает Немчинов. Они этого не сделают. Меня нельзя убить. Не потому что невозможно, то есть всё возможно, но – нельзя.

Но они отпускают его, он летит, асфальт приближается…

Немчинов проснулся весь в поту, с колотящимся сердцем. Сначала убедился, что жив, и обрадовался. Потом вспомнил сон. Удивительно реальный, обычно сны у Ильи сумбурные, с какими-то незнакомыми людьми и местами. Но иногда бывает и как сейчас – конкретно снится какой-то человек, правда, часто в фантастической ситуации. Помнится, был смешной сон очень давно: он зачем-то добивался взаимности Маргарет Тэтчер. Ничего удивительного: насмотришься телевизор, вот и пожалуйста. И на приеме в Кремле он побывал в ельцинскую эпоху, у самого именно Ельцина, и очень долго (так показалось во сне) говорил ему чистую правду, тот слушал внимательно и обещал все немедленно исправить. А из сорта привязчивых снов, какие есть у каждого человека, был регулярно повторявшийся кошмар: его должны принимать в пионеры, он бежит, он опаздывает, но успевает, встает в строй, бьет барабан, звучит горн, подходит вожатая, у каждого в руках алые галстуки, и тут Илья с ужасом понимает, что забыл свой галстук. Кончалось по-разному, но обязательно позором. Несколько раз его расстреливали, кровь красиво выступала на белой рубашке, Илья успевал крикнуть: «Умираю, но не сдаюсь!» На самом деле ничего похожего в жизни не было, галстук у него имелся, просто он почему-то боялся, что его не примут. Никакой не было на то причины, а он все равно боялся. Мало ли за что могут не принять. Учительницу на перемене случайно толкнул, она чуть не упала. Тетрадь порвал, вырывая ее у хулигана и дебила Мухина. Получил неожиданную двойку по рисованию за то, что разлил пузыречек гуаши, учительница страшно сердилась, заставила после уроков отмывать парту и пол. Но нет, приняли, как и всех, включая Мухина, которого вскоре после этого перевели в так называемую вспомогательную школу, то есть для умственно отсталых. Илью почему-то интересовал вопрос, как Мухин там будет пионером, разве умственно отсталым можно быть пионерами? Он задал этот вопрос очкастой пожилой вожатой (лет около тридцати, как теперь предполагается), она похмыкала, поперхала, покхекала и сказала: