Хосе Альдекоа - Современная испанская новелла Страница 65

Но то, что казалось абсурдным, стало реальностью. Первые же выстрелы на улицах города, в котором я жила, положили конец моему мирному существованию. Больше нельзя было оставаться в стороне. Как и тысячи моих сверстников, я буквально за несколько часов из пассивной наблюдательницы стала активной участницей борьбы на стороне Республики.

Мое участие в борьбе, хотя и искреннее и восторженное, было чрезвычайно скромным и ничем не примечательным. Я не сделала ни единого выстрела, не запимала никакой важной должности, не произнесла ни одной речи, не написала ни одной статьи, не стала героиней труда на производстве. Тем не менее франкистские власти оказали мне высокую честь, сочтя меня достаточно опасной, чтобы продержать в тюрьме в течение нескольких лет, а военный трибунал совершенно серьезно судил меня за «участие в заговоре». И все это несмотря на мое «безупречное прошлое».

«Расскажи тем, кто на воле, все, что ты здесь видела». Эти слова, сказанные мне на прощание одной из узниц тюрьмы Вентас, терзали мою совесть, пока я не выполнила своего обещания. И вот, двадцать лет спустя, я написала эту книгу. Конечно, в ней я не смогла рассказать обо всем. Возможно, Клару звали вовсе не Клара. Возможно, я приписала Росите слова, которые сказала Мария или Луиса. Не знаю. Меня заботило только одно: я хотела с наибольшей достоверностью восстановить те безумные послевоенные дни, которые довелось пережить узницам Вентас. Вам, молодежь, детям победителей и побежденных, посвящаю эту повесть с надеждой и любовью.

Наружный засов камеры отодвигается, и тюремщица — фалангистка в темно — синей форме появляется в дверях.

— К следователю, — сухо бросает она, — идите за мной.

Дохожу до конца коридора, в котором находятся камеры-одиночки, и попадаю в тот необычный мир, каким была тюрьма Вентас в роковой 1940 год. Коридоры, лестницы, уборные забиты множеством женщин — бледных, истощенных, в одежде, сшитой из кусков одеяла и матрацной ткани. Они теснятся среди неимоверного количества постельных тюков, чемоданов, узлов, кувшинов, узких длинных мешков, оловянных мисок…

Завидев меня, женщины сбегаются. Они улыбаются мне, приветливо машут рукой, а одна девушка из‑за спины тюремщицы поднимает сжатый кулак. Все эти проявления дружеских чувств для меня словно луч солнца после долгого мрака и тишины одиночной камеры.

Наконец‑то. После короткой встречи со следователем — грозным молодым офицером с женоподобным лицом — меня переводят из одиночной камеры в общую, с правом свиданий и переписки.

Узницы окружают меня, обнимают, расспрашивают.

— Откуда ты?

— Когда тебя арестовали?

— Сильно били?

— В чем тебя обвиняют?

Анхела из Эскориала, не раз пробиравшаяся, рискуя быть наказанной, к моей камере, крепко берет меня за руку.

— Ты пойдешь в мой коридор. Я уже договорилась со старшой и с девушками. Правда, у нас полно, но мы потеснимся и дадим тебе место.

(Позже я поняла все значение такого проявления солидарности здесь, в тюрьме Вентас, рассчитанной на пятьсот человек и вместившей более шести тысяч, где каждый сантиметр площади ценился на вес золота.)

В коридоре узницы обнимают меня, наперебой дают разные советы и наставления.

— Не откровенничай со всеми. Здесь есть своя пятая колонна.

С помощью Анхелы мне удается пристроить матрац. Я его сворачиваю и сажусь. С любопытством оглядываюсь вокруг. Ни одна из узниц не сидит без дела. Легкие пальцы женщин творят чудеса.

По моей просьбе многие показывают мне изящные вещицы, созданные кропотливым трудом из самых неожиданных материалов: кружевные салфетки, нарядные передники, цветы из электрического провода и кусочков шелка, совсем как живые, смирные ослики из лоскутков одеяла, с уздечками и переметными сумами.

— Это еще что! — говорит какая‑то женщина, видя мое восхищение. — Разве это можно сравнить с тем, что делают мужчины! Покажи ей шкатулку для ниток, которую сделал твой жених, — обращается она к светловолосой девушке.

Каждая достает что‑нибудь, сделанное на Порлиере, Торрихосе, Иесериасе…[12]

— Видела бы ты, какую красивую шкатулку сделал одной женщине из левого коридора ее муж: он на Порлиере. У него Пепа[13], — говорит смуглая подвижная женщина.

— Пепа? А что это?

— Неужели не знаешь? Смертная казнь. На Порлиере приговоренные к смерти про нее даже песню сочинили. Вот послушай.

И с типично мадридским задором она поет песенку на мотив чотиса[14]

Пепе знаменитая девчонка,Всем в Мадриде голову кружит,Но она лишь с красными дружит…[15]

— Замолчи, — с упреком говорит старуха. — Над такими вещами не шутят.

— Знаю, бабушка. Но ведь мужчины сами подали нам пример. Они поют, чтобы показать, что, даже если фалангисты расстреляют половину Мадрида, они все равно не испугаются.

— Вот — вот, — поддерживает ее другая. — И мы тоже поем. Чтобы их позлить. Им, конечно, хотелось бы видеть нас плачущими.

И мне хором поют:

Мадридский застенок это —Такое большое здание,Где люди мрут то и делоОт недостатка внимания…

После этого следуют другие песни, полные непокорства и удивительно хорошего юмора. Концерт заканчивается песней тюрьмы Вентас на мотив «Мадлон»[16], которую исполняет в полный голос весь коридор:

Тюрьма Вентас, восхитительный отель…

Кончается песня словами:

Франко, любителя сладко пожить,Со сворой его уничтожим.Тогда мы в свободном Мадриде своемПобеду отпраздновать сможем.

Надзирательница врывается в коридор с истерическим воплем:

— Молчать! Всех посажу в одиночки!

— Вот она, Шут гороховый, — с издевкой говорит мне одна из девушек.

Появляется другая надзирательница. Ее костистое лицо окаймляет квадратная грива серых, жестких, как проволока, волос; челка закрывает брови. Огромные ноги обуты в туфли на низком каблуке.

— Христофор Колумб, — шепчет мне какая‑то добрая душа.

Прозвище так остроумно — да простит меня прославленный первооткрыватель Америки, — что я едва сдержваю смех.

— Девочки, строиться! Девочки, «считалка»! — кричит старшая без всякого успеха.

Наконец с грехом пополам нас удается построить парами, Христофор Колумб считает и пересчитывает узниц, сбивается, снова считает. В результате ей приходится смириться с той цифрой, которую называет старшая.

С поднятой вверх рукой нас заставляют пропеть фалангистский гимн «Лицом к солнцу». Женщины поют вразнобой, с такой явной неохотой, что вдобавок нам приходится скрепя сердце пропеть «Ориаменди».

«За бога, за родину, за короля…» И вдруг я слышу слова, которые наполняют меня ликованием и которых никак не мог написать автор гимна карлистов:

Мы своей добьемся цели, Настоим мы на своем И правительство Негрина[17]

Мы и Испанию вернем…

Христофор Колумб подбегает к нам с другого конца коридора злая, словно фурия, и, не зная что делать, начинает выкрикивать обычные лозунги:

— Испания!

— Единая! — вяло отвечаем мы.

— Испания!

— Великая! — откликаются двое или четверо.

— Испания!

Мощный, единодушный возглас звучит, как вызов:

— Свободная!!!

Наступает ночь. Узницы расстилают свои матрацы, готовясь ко сну. Учащаются ссоры.

— Ты залезла на мой кирпич.

— Кто? Я? Посчитай получше. Раз, два, три.

— Сюда смотри. Видишь, здесь только полтора.

— Может, ты отодвинешь немного матрац? Я не могу постелить себе постель.

— Я тоже.

После долгих пререканий все наконец устраиваются. Анхела и моя соседка справа, молодая женщина с очень бледным лицом, обучают меня сложному искусству приготовления постели на площади в три кирпича на шесть, то есть на шестидесяти сантиметрах в ширину и на метре сорок в длину.

— В это время, — говорит мне Анхела, — я вспоминаю своих мальчишек. Дома, перед сном, я всегда целовала их, а теперь… бедняжки…

Она порылась в вещевом мешке и вытащила оттуда маленькую фотографию.

— Это старший, видишь? Может быть, на следующее свидание отец приедет с ним.

— А твой муж? — спрашиваю я.

— Он во Франции.

— И мой тоже, — говорит женщина с бледным лицом. И тут же добавляет срывающимся голосом: — У меня была дочка, как солнышко. Она только родилась, когда меня арестовали. И умерла здесь в прошлом году. Началась страшная эпидемия. Без воды, без медикаментов, без необходимого ухода дети умирали как мухи. Шестъ — семь детишек за день, а иногда и больше. Мы не знали, что делать с трупами, пока у нас их заберут, чтобы похоронить, и складывали в уборной. Сбегались крысы, и мы, матери, по очереди дежурили там. Я провела жуткую ночь среди крыс, потому что не хотела, чтобы они сгрызли моего ребенка.