Хосе Альдекоа - Современная испанская новелла Страница 67

Эухения — женщина неопределенного возраста, высокая, тощая, остриженная под машинку. Единственная одежда ее — ночная рубаха из грубой ткани — едва прикрывает колени. День и ночь Эухения ходит по камере с оловянной миской в руках. Из этой миски она ест, умывается — когда вообще умывается, в нее же мочится. С наступлением ночи она бережно закутывает ее, баюкает, словно ребенка, и кладет в постель.

Если приблизиться к решетке ее камеры, слышны бессвязные фразы:

— Я тебя очень люблю. Сегодня вечером я поеду в поезде.

Утром мы с Анхелой идем навестить ее.

Эухения встречает нас своей обычной безумной улыбкой, с неизменной миской в руках.

— Сегодня вечером я их видела, — ворчит она. — Их было пятеро.

— Мне сказали, что вы из Барселоны, — говорю я ей по-каталански. — На какой улице вы жили?

Услышав родную речь, Эухения словно преображается. В ее ничего не выражающих глазах на какое‑то мгновение мелькает разум. В страшном волнении она до боли сжимает мои руки и кричит по — каталански, захлебываясь, хриплым голосом, в котором слышится такая боль, что по телу пробегает дрожь:

— Моя дочь! Моя дочь! Ее убили на моих глазах!

Она тяжело дышит. Внезапно, словно лишившись сил, выпускает мою руку и прислоняется к железным брусьям двери, пуская слюну. Постепенно лицо ее снова становится бессмысленным. Она озирается, будто ищет что‑то, и, найдя выпавшую у нее из рук миску, жалобно улыбается.

Став вдруг совершенно безразличной к нам, она поворачивается спиной и, задрав рубаху, безо всякого стеснения ожесточенно чешет тощие ягодицы.

Подавленные, мы переглядываемся. Какие страшные обстоятельства свели с ума эту несчастную женщину?

— Правда или нет то, что говорят о дочери Эухении, вряд ли мы когда‑нибудь узнаем. Но одно совершенно очевидно: ни в какой цивилизованной стране сумасшедших не считают ответственными за свои поступки и не содержат в тюрьме. Это противоречит всем принципам правосудия.

— Иди ты со своим правосудием! Неужели ты не понимаешь, что у нас фашизм? Сегодня в Испании есть только один закон: «Я так делаю, потому что хочу, вот и все», — отвечает мне Инес, смуглая подвижная девушка. — Ты знаешь историю Элоины?

— Нет.

— Так вот. Элоина была несчастной полуидиоткой, которая никому не причиняла вреда. Над ней всегда потешались мадридские мальчишки. Во время войны она нашла где‑то ризу священника, надела на себя и разгуливала в ней с таким важным видом, будто на ней было бальное платье или шляпа министра. За это в 1939 году ее приговорили к смерти. А ведь не требовалось особой проницательности, чтобы за метить, что у бедняжки, как говорится, не все дома. Однако суд не пожелал этого увидеть.

— Ее убили?

— Разумеется. Тогда еще приговоренных к смерти не запирали на ночь в отдельной галерее, как теперь. Они были тут же, с нами. Когда ночью пришли за Элоиной, произошло нечто страшное. Несчастная, увидев военных с пистолетами в руках и услышав свое имя, в ужасе начала кричать, прятаться под матрацы, бросаться нам на шею, умоляя спасти ее, пыталась запереться в уборной. Когда наконец ее все же поймали, она плакала, орала, упиралась, а ее волокли по полу, словно мешок. У некоторых женщин не выдержали нервы, и они потеряли сознание. Не знаю, как мы все не сошли с ума в ту ночь!

Вокруг еще совсем молоденькой девчонки, только что прибывшей из Салезианского монастыря[19], собирается шумная группа девушек. Я тоже подхожу к ним.

— Сколько тебе дали?

— Двадцать и один день.

— Трики — три — три! Тра!

Веселое приветствие Социалистического Союза молодежи в ответ на ее слова привело меня в полное недоумение. А я‑то ждала, что они будут ей сочувствовать, утешать ее!

— Мне еще подвезло, — просто говорит девчонка. — А вот у Антонии Пепа.

— Сволочи! — с возмущением восклицает одна из девушек… — И не стыдно им приговаривать к смерти седую женщину!

— Да, волосы у нее седые, — отвечает девчонка. — Но хватка будь здоров! Нам есть чему у нее поучиться. «Я коммунистка, — сказала она им с гордостью, которой мог бы позавидовать сам дон Родриго на виселице, — и как секретарь партийной организации нашего города я беру на себя ответственность за все действия моей партии». А когда один из членов суда попытался было обвинить ее в воровстве, она оборвала его на полуслове: «Коммунисты не воруют!» Да так сказала, что он онемел. Единственно, что ей еще оставалось, девочки, это запеть «Интернационал».

— А ты?

Девчонка улыбается.

— Я старалась не опозорить Союза молодежи.

— Если бы когда‑нибудь мне сказали, что я увижу, как человека поздравляют с тем, что его осудили на двадцать лет тюремного заключения, я подумала бы, что сошла с ума, — говорю я девушкам из Союза молодежи.

Все дружно смеются.

— Здесь важно только одно: не отправиться на восточное кладбище. Заключение — ерунда! Чем больше тебе дадут, тем больше у тебя к ним будет счет.

— А сколько тебе лет?

— От роду пятнадцать. Осуждена на двадцать, — отвечает она насмешливо.

Мое удивление вызывает всеобщее веселье. Внезапно все смолкают. Их взгляды устремлены на некрасивую пигалицу, которая проходит мимо, украдкой поглядывая в нашу сторону.

— Вот идет эта…

— Будь она проклята!

Слева девушек полны ненависти и отвращения.

— Смотрите! На ней рубашка Союза молодежи! — изумленно восклицаю я.

— Вот, вот. Попробуй‑ка ты или я надеть такую рубаху, в ту же ночь упекут в карцер, пришьют дело об «участии в заговоре» и отправят на восточное кладбище. А ей все дозволено. Потому что эта пигалица — доносчица и на ее совести десятки убитых. Запомни хорошенько ее имя: Кармен Вивес Саманиего. Из‑за нее расстреляли тринадцать несовершеннолетних.

— Их было тринадцать. Тринадцать девчонок из Союза молодежи, красивых, как само солнце. Младшей не исполнилось еще и шестнадцати. Едва «эти» вошли в Мадрид, как девчонки по собственной инициативе создали подпольную организацию. Ежедневно, рискуя жизнью, прятали они в надежные места известных антифранкистов, которым угрожала опасность. Но пришла эта дрянь и сказала, что хочет познакомить их с кое — какими товарищами, которые якобы тоже действуют организованно, и так далее и тому подобное. Одним словом, устроила им западню, и девушки попали прямо в лапы полиции.

Они предстали перед судом в Салезианском монастыре. И Вивес вместе с ними. Там их приговорили к смертной казни, а ей дали двадцать лет. Затем их привезли сюда. Можешь вообразить, в какое уныние впали все заключенные. Но девчонки держались молодцом и не переставали улыбаться.

«Нас приговорили к смерти, — сказали они, — и приговор будет приведен в исполнение в течение сорока восьми часов. Но это неважно, мы нн о чем не жалеем. С нами или без нас, наше дело победит! Мы хотим только, чтобы вы знали: на процессе выяснилось, что нас поймали благодаря вот этой доносчице. — И они показали на Вивес. — Она сама во всем призналась на суде, чтоб оправдать себя».

Что тут поднялось! Вивес упала в обморок. Надзирательницы вырвали ее из наших рук и унесли в изолятор. Иначе мы бы ее растерзали, это точно.

Тот день — 5 августа 1939 года — будет помнить вся тюрьма. Тринадцать девчонок, улыбающиеся и спокойные, подбадривали остальных. Они вымылись с головы до ног и надели лучшее из того, что у них было, готовясь к расстрелу… Одну из женщин, парикмахершу по профессии, они попросили причесать их. «Нам хочется пойти туда красивыми», — говорили они. У парикмахерши дрожали руки, и она ничего не могла с собой поделать. Тогда одна из девчонок говорит ей: «Не надо дрожать! Ведь мы не дрожим, хотя нас ведут на расстрел». Прекрасные девчонки! Они были точно розы. И когда за ними пришли, отправились на смерть, как настоящие героини: с лозунгами и песнями. Мария Тереса, эта ярая фалангистка, добровольно отправилась на восточное кладбище добивать их.

Что касается этой дряни, то никто в тюрьме с ней не разговаривает. Время от времени ее уводят на несколько дней, и тогда уже известно: скоро сюда приведут новую партию девушек, обвиняемых в «заговоре». Когда мы расспрашиваем их, выясняется, что они попали в западню после встречи с Вивес…

— Я иду навестить матерей! Пойдем? — предлагает мне Анхела.

После многочисленных поворотов и самых настоящих скачек с препятствиями через матрацы, чемоданы и горшки мы подходим к галерее. Едва мы приближаемся к ней, чувствуем тяжелый запах мочи, кислятины, испражнений; к горлу подступает тошнота.

— Им не дают мыла, — объясняет Анхела. — А так как воды тоже нет, они вынуждены сушить пеленки, не стирая. Из‑за грязи и плохого питания дети в ужасном состоянии. Почти все они умирают.