Фрэнк Харди - Власть без славы. Книга 1 Страница 68

— Скорей, — прошептал Джон Уэст, — скорей! Заводи машину!

Ласситер, отчаянно торопясь, непослушными руками включил мотор. Машина дернулась; Джон Уэст глянул в сторону и увидел три темные фигуры, бежавшие через улицу к Дому профсоюзов. Не успела машина отъехать, как затрещали револьверные выстрелы.

— Ух, черт, стрельбу подняли, — проговорил Ласситер. — Брэдли всех перестреляет!

Машина Тэннера стояла по другую сторону Дома профсоюзов.

— Он бежит назад и с ним еще двое, — сказал Артур Уэст. — Войдем следом за ними и бросимся на мерзавцев сзади!

— Не будь идиотом, — сказал Тэннер. — Наши выбегут с другой стороны, прямо к машине Рона Ласситера.

— По-моему, она только что уехала, я слышал шум.

Тэннер завел мотор, и с минуту оба сидели молча; потом и они услышали стрельбу.

— Я иду туда, — сказал Артур Уэст. — Надо выручать Дика Брэдли!

— Да не будь же идиотом! — повторил Тэннер. — Они, должно быть, уже уехали в машине Рона. — Он дал полный ход. Артур Уэст яростно протестовал, требуя, чтобы они немедленно шли на выручку Дика Брэдли, но Тэннер гнал машину вперед, все увеличивая скорость.

Машина мчалась как бешеная, а Артур Уэст кричал:

— Назад! Назад, Пройдоха, сволочь! Говорят тебе, Дик Брэдли остался там!

Но машина летела вперед.

Однажды утром, на пасхальной неделе в 1916 году, его преподобие Дэниел Мэлон, доктор богословия и прав, помощник престарелого Конна, архиепископа римско-католической мельбурнской епархии, крупными шагами расхаживал по участку, принадлежавшему великолепному собору святого Патрика.

Доктору Мэлону недавно минуло пятьдесят лет. Ирландец по национальности, он был высокого роста, худощав, с резкими чертами лица. Выдающиеся скулы и длинная верхняя губа создавали впечатление, что его рот расположен слишком далеко от вздернутого носа, и свидетельствовали о том, что он родился в краю старинных преданий, «камня лести» и трилистника[7]. Лицо его всегда сохраняло веселое выражение — казалось, под внешностью духовной особы ирландский темперамент бил в нем ключом. У него была чересчур длинная шея, но высокий отложной воротник скрывал этот недостаток.

Он обладал приятной внешностью и держался с достоинством. Смутить мог только слишком пристальный взгляд его глаз. Казалось, что в этих глубоко сидящих под мохнатыми полукруглыми бровями глазах мелькает лукавый огонек: но это происходило оттого, что глаза у его преподобия были разные: левый, всегда прищуренный, придавал хитрое и лукавое выражение его лицу, которое, не будь этого изъяна, казалось бы спокойным, умным и открытым.

— Ей-богу, этот человек пришелся мне по сердцу, — сказал однажды кто-то из прихожан, выслушав его проповедь. — И уж такой ирландец, что дальше некуда.

Доктор Мэлон действительно был таким ирландцем, «что дальше некуда»; более того, он гордился этим. Правда, в своей речи, произнесенной в соборе святого Патрика при вступлении в должность помощника архиепископа, он сказал: «Отныне я буду стараться заслужить репутацию хорошего австралийца и со временем надеюсь оправдать эту репутацию», но все же в груди Дэниела Мэлона билось ирландское сердце — такое ирландское, что дальше некуда. И вдали от родины сердце его преисполнялось еще большей нежностью к Изумрудному острову.

Со времени своего приезда в Мельбурн в 1913 году Дэниел Мэлон, будущий преемник старого архиепископа Конна, любимца всех католиков штата Виктория, ни в своих проповедях, ни в публичных выступлениях не дал повода думать, что намерен уделять особое внимание «ирландскому вопросу». Судя по всему, его политическая программа состояла из трех пунктов: трезвенность, государственные субсидии католическим школам и ожесточенное преследование разводов и смешанных браков.

На всех, с кем ему приходилось встречаться в Австралии, Дэниел Мэлон производил впечатление человека деликатного и мягкого. Но сегодня, прочитав газетные заголовки, он потерял всю свою кротость. Охваченный тревогой и гневом, он взволнованно шагал по аккуратно подстриженному газону. Как ни сильна была его вера в справедливость субсидий католическим школам, как ни восставал он против смешанных браков и против разводов, как ни глубоко верил в непогрешимость папы, непорочное зачатие, исповедь и святую троицу, для него не было ничего более справедливого и священного, чем борьба Ирландии за свою независимость.

Сообщения в сегодняшней газете заставляли его ирландское сердце обливаться кровью.

«Восстание в Ирландии. Серьезное положение в Дублине. Шинфейнеры[8] поднялись на борьбу. Почтамт и жилые дома заняты повстанцами. Среди солдат и полицейских есть убитые. Повстанцы захватили часть города».

Повстанцы захватили часть города! Ирландский народ снова требует свободы — и требует ее с оружием в руках! Только об этом важном событии и думал теперь Мэлон.

Он ничего не знал о колебаниях и неурядицах, предшествовавших восстанию. Он не знал о том, что накануне восстания ирландские националисты никак не могли прийти к соглашению между собой. Он забыл, что Британия вооружает протестантскую северную Ирландию. Ему неизвестно было о предательстве епископов и о желании Ватикана заключить сделку с Англией.

Вероятно, Мэлону следовало бы знать, какова будет точка зрения Ватикана; он мог бы сообразить, что Ватикан испугается, как бы ирландский народ, сбросив ненавистное иго английских землевладельцев, не ограничил заодно и власть крупнейшего землевладельца Ирландии — католической церкви. Но Мэлон думал только о борьбе ирландцев за независимость. Все остальное отступало на второй план; главное — повстанцы захватили часть города! Он забыл даже о деле О’Хики, в котором сам принимал участие. О’Хики выступил тогда открыто против епископов и Ватикана. Он требовал, чтобы в новом Католическом университете было введено преподавание гэльского языка. И именно тогда Дэниел Мэлон, монсеньёр Мэлон, ректор колледжа Мэйнут, сыграл довольно неблаговидную роль в заговоре, который привел к тому, что просьба О’Хики о справедливом суде в Риме осталась без последствий, а сам он стал жертвой злостной клеветы, был отлучен от церкви и умер, всеми покинутый.

Если бы сейчас, в 1916 году, доктор Мэлон жил в Ирландии, он, возможно, был бы настроен иначе, но он находился в Австралии, а повстанцы захватили часть Дублина, и Мэлона волновали патриотические чувства.

Видения кровавых боев, страх за старуху мать, оставшуюся в Ирландии, боль за судьбу своего народа, старая ненависть к Англии — все это проносилось в его голове бешеным вихрем. К этим мыслям примешивалось еще горькое ощущение бессилия и одиночества.

Тебя покинуть мы должны, Ирландия родная!Напутствуй нас, сынов своих, как мать, благословляяНа жизнь в краю, где не гнетет нас Англии десница;И все ж нам даже в смертный час твой цвет зеленый снится!

Он еще несколько раз перечитал газетные сообщения, потом быстро зашагал по лужайке к своему дому. Листья, красные и желтые, оранжевые и коричневые, ковром устилали траву и шуршали под ногами. В Мельбурне наступила осень, а в Дублине была весна, и повстанцы захватили часть города.

Мэлон прошел в свой кабинет и больше часу просидел за письменным столом в глубокой задумчивости. В эту ночь он не сомкнул глаз.

На следующее утро в газетах появилось заявление Конна — архиепископ скорбел по поводу кровавых событий и высказывал свое неодобрение шинфейнерам, прибегнувшим к насилию, — старик знал, что такова будет политика Ватикана, и сообщил об этом Дэниелу Мэлону, когда тот потребовал у него объяснений.

Они пререкались целый час. Дряхлый архиепископ оставался непоколебимым, несмотря на пылкую тираду против Англии, произнесенную его помощником, и просьбу о том, чтобы они по крайней мере держались нейтральной позиции, пока не выяснится, как смотрит на восстание их паства.

Наперекор старику, Мэлон выступил в печати с осторожной защитой восставших. «Я глубоко огорчен всем происшедшим и с величайшим прискорбием думаю о человеческих жертвах, — писал он, — но мы не должны забывать о фактах. Зная о том, что происходило в Ирландии до и после объявления войны, я не слишком удивлен этими событиями…» Дипломатически сославшись на то, что «архиепископ уже высказал свое отношение и, без сомнения, точно выразил мнение всех здешних католиков», Дэниел Мэлон осудил британское правительство за его уклончивую политику в отношении ирландского гомруля. «Надеюсь, — заканчивал он свою статью, — что те, которые уже сейчас требуют казней, сначала разберутся, кто же несет ответственность за это восстание».

До пасхальной недели 1916 года Дэниел Мэлон ни разу не высказывался публично о войне. Многие католики вступили в австралийскую армию, но немало было и таких, которые примкнули к движению против воинской повинности, приобретавшему все больший размах. Официальной, единой точки зрения на войну и воинскую повинность не существовало — католическая церковь держалась в стороне от всяких споров по этому вопросу. Но после ирландского восстания среди духовенства и ирландско-католической части рабочего класса усилились антибританские настроения. Дэниел Мэлон чувствовал, что атмосфера накаляется, и соответственно перестраивался на новый лад.