Хосе Альдекоа - Современная испанская новелла Страница 70

Морда вторит ему:

— А ну‑ка, где та, у которой нервный припадок, я ее мигом вылечу ведром воды. Подумаешь, какие нежности!

— Подлая лисица! — бормочет в отчаянии вдова, пытаясь вырваться из наших рук, но мы крепко ее держим, чтобы она не сделала какой‑нибудь глупости.

Одна женщина с нашей галереи сошла в ту ночь с ума.

Оказывается, она была пригозорена к смерти и скрыла это, чтобы не оказаться в страшном подвале. Когда «те» вошли среди ночи, она решила, что это за ней.

Мать — настоятельница улыбается, показывая мне свои длинные вставные зубы, которые напоминают клавиши старого пианино, взятого на прокат.

— Я вызвала вас, чтобы сообщить, что пришло ваше освобождение.

Новость для меня так неожиданна, что я молчу: смысл Этих слов не совсем доходит до моего сознания.

— Вы меня поняли? — спрашивает она елейным голосом.

Видимо, она ждет реакции: радости, благодарности, слез…

Но я не доставлю ей такого удовольствия.

— Тогда разрешите мне взять вещи и попрощаться с подругами, — холодно отвечаю я ей.

Мать — настоятельница смотрит на меня немного растерянно.

— Вы встречаете известие о своем освобождении с таким безразличием?

— Мое освобождение вполне естественно. Неестественно то, что меня продержали несколько лет в тюрьме.

Позавчера под вечер, думаю я, едва сдерживая ярость, в Этот яге кабинет вызвали Роситу Вентура, приговоренную к смерти. Не для того, чтобы дать ей свободу, а чтобы сообщить приказ о казни. Росита была мужественной, прекрасной женщиной. У нее была здесь дочка двух лет, пухленькая, розовенькая. Всю ночь мы слышали плач малышки. Росита отказалась от исповеди. А на рассвете… Воспоминание, еще такое яркое, жжет меня и заставляет сжимать кулаки.

Мы смотрим друг другу в глаза. Монахиня первая отводит взгляд и принимается разглядывать свои жирные руки.

— Идите с богом, — говорит она, не поднимая глаз.

На галерее ликование, настоящее, искреннее. Все бегут обнять меня, многие дают адреса своих близких.

— Иди к нашим. У них, правда, с деньгами неважно, но они не оставят тебя на улице. Где едят трое, прокормятся и четверо.

Ко мне робко подходит молодая женщина. Ее мужа расстреляли в тридцать девятом году.

— Если у тебя будет время, — просит она, — навести мою дочурку. Ей всего четыре годика, она слишком мала, чтобы понять, но расскажи ей обо мне, передай, что я очень люблю ее, поцелуй за меня, одним словом, сама знаешь…

Волнение не дает ей договорить.

— Расскажи тем, кто на воле, все, что ты здесь видела, — говорит другая. — Пусть те, кто на воле, узнают обо всем.

— Хорошо.

— Не забывай нас.

— Никогда!

У лестничной решетки множество женщин со всех галерей, которые, миновав стражу, пришли проститься со мной. Прощание короткое и волнующее. Надзирательница требует, чтобы узницы отошли от решетки, и тщательно просматривает содержимое моего вещевого мешка.

И вдруг группа женщин, стоящих у лестницы, громко запевает:

О жизнь моя, солнце мое!Когда ты ушла навсегда,Умолкли веселые птицы,Река перестала струиться,О, ты моя страсть и беда.

Волнение сжимает мне горло. Да, дорогие сестры, я слышу ваш призыв к борьбе, вашу надежду, звучащие в песне, которую в Вентасе поют стоя: «Никогда не покидай поля боя, что бы ни случилось, чего бы это тебе ни стоило, будь достойна тех, кто на твоих глазах пал от руки врага…»

Сурово, без слов киваю головой, и это равноценно клятве. Надзирательница отодвигает засов.

Всей грудью вдыхаю свежий воздух. «Я на свободе, — повторяю себе, все еще не веря, — па свободе».

На свободе, в незнакомом городе, без близких, без гроша в кармане. Все мое имущество — длинный вещевой мешок из маленьких разноцветных лоскутков, который я кропотливо шила долгими часами и которым гордилась. У него даже ручки есть.

Направо? Налево? Не у кого спросить: на улице безлюдно. На мгновение останавливаюсь, раздумывая, затем наугад сворачиваю направо.

Вдруг вижу: навстречу мне быстрыми мелкими шагами идет женщина, молодая, скромно одетая. В руке у нее плетеная корзинка, откуда выглядывают бледные листья лука-порея.

— Скажите, пожалуйста, как пройти на улицу?..

— Дойдете до Пласа де Торрес и там спросите, — отвечает она на ходу.

— Послушайте!

Я бросаюсь за ней, женщина останавливается.

— А где эта Пласа де Торрес?

Женщина смотрит на меня с удивлением.

— Вы не знаете Мадрида?

— Нет, сеньора.

Ее проницательные глаза, очень черные, очень блестящие, быстро оглядывают меня. Внезапно взгляд ее падает на мой мешок.

— Ты оттуда? — спрашивает она, кивая в сторону тюрьмы.

Такой быстрый переход на «ты» наполняет меня радостью.

— Да.

— Сколько сидела?

— Здесь два года. Но я была еще и в других тюрьмах.

— Сволочи!

На пустынной улице это слово прозвучало, будто удар хлыстом.

Мы смотрим друг на друга, и вдруг мне кажется, будто мы давно знакомы.

— По этому адресу живут твои родные? — спрашивает она.

— Нет. У меня нет родных в Мадриде.

Женщина решительно поворачивается ко мне.

— Идем. Я провожу тебя.

— Но вы… ты же торопишься.

— Еще чего не хватало! Ради такого дела… Давай мешок.

— Что?

— Давай мешок, я понесу.

— Я и сама могу, — возражаю я.

— Да что ты можешь?! Посмотри на себя: кожа да кости. Эти сукины дети морят вас там голодом! — И она вырывает у меня из рук мешок. — Пошли!

Мы идем по тихой улице. Украдкой разглядываю свою спутницу. Судя по ее виду, на воле тоже не очень‑то сытно. Она молода, худа, нервна и решительна. Одежда на ней очень чистенькая и очень поношенная. Типичная мадридка, энергичная, с золотым сердцем…

Если бы всего несколько лет назад, приходит мне вдруг в голову, кто‑нибудь сказал мне, что я буду на улице дружески беседовать и к тому же на «ты» с незнакомой женщиной, это показалось бы мне невероятным. «Какая невоспитанность», — сказала бы моя мама. Да что там мама! Я бы сказала то же самое. Теперь оказывается, что я невежа и мне совсем не стыдно ею быть.

Женщина сжимает мою руку.

— Ты смеешься?

— Мне вспомнилась одна глупая девчонка.

Ойо, Артуро дель

ПЕРВАЯ ОХОТА (перевод с испанского Е. Гальрперина)

День был хотя и летний, но не жаркий. Со сьерры Арлансон дул легкий освежающий ветерок, а воздух был пропитан ароматной влагой. Ветерок игриво раскачивал большие листья и ветви черных тополей и тихо шевелил низкую траву, по которой мы ступали.

К реке мы спустились почти бегом. Непомерно большой мешок, болтавшийся у меня сзади, гремел жестяными коробками и всякий раз ударял по спине, когда мне приходилось делать шаг пошире. При этом и фляга неизменно давала мне шлепка по заду.

Сначала можно одним прыжком перескочить через быстро текущий ручей с очень прозрачной водой. Но потом надо перейти реку по кое‑как сбитому мосту, который каждую зиму сносит половодьем. Его мастерят из стволов деревьев, веток, а сверху насыпают землю и немного щебня. Когда идешь по Этому мосту, он то опускается, то поднимается, плавно, в такт шагу. Сразу же за мостом начинается роща, а посреди нее — мельница у неширокой протоки, несущей свои обычно тихие темные воды. А там дальше — шоссейная дорога.

Дорога поднимается до самого Логроньо. Вдоль нее, как часовые, стоят два ряда тополей, высоких и стройных, словно их выточил ветер, залетевший сюда со склонов сьерры.

Мы пересекли дорогу и пошли через поле, разделенное на участки. На одних участках хлеб только сжали, другие были уже вспаханы, на третьих лежал гравий. Мы направлялись к лесному массиву, прилегающему к селению Орбанеха.

К лесу мы подошли еще засветло. Здесь растут дубы, кусты падуба, а также хара[22]. Его пересекают проезжие дороги из Орбанехи и Кинтанильи в Атапуэрку и в Ибеас. Углубившись в лес, мы первым делом принялись искать подходящее место для охоты.

Нельзя сказать, что орбанехский лес — сплошные заросли или, наоборот, сплошное редколесье. Местами он довольно густой, но с многочисленными небольшими прогалинами. На этих прогалинах растет низкая желтовато — зеленая трава.

— Здесь, — сказал мне отец, — резвятся на закате солнца дикие кролики. И резвятся они всегда на одном и том же месте. Смотри‑ка!

Он нагнулся и подобрал с земли несколько горошин помета. Они еще не успели высохнуть и пожелтеть. Тут же лежали и совсем уже высохшие, пожелтевшие. Те, что поднял отец, были оставлены совсем недавно, очевидно накануне вечером. Они еще сохраняли черноватый оттенок и бархатистый блеск. Держа горошины в левой руке, отец медленно и молча начал давить их пальцами правой — большим и указательным. Я смотрел, как он это делает. Мой отец вообще все делал хорошо и обстоятельно. Не сводя с них взгляда, он раскрошил одну за другой все горошины. Сомнения быть не могло: здесь прошли кролики. Мы встали на колени и довольно долго осматривали землю, стараясь выяснить, откуда они выбегают на прогалину. Когда выбираешь место для засады, знать это очень важно. Нам позезло. Направление хода кроликов и ветра совпадало. Так что мы стали искать местечко поудобнее на противоположной стороне прогалины.