Дмитрий Быков - Статьи из журнала «GQ» Страница 8

В замечательной постановке «Трехгрошовой оперы», которую осуществил на сцене «Сатирикона» Владимир Машков, была подчеркнута одна проходная брехтовская реплика: бандиты после очередного ограбления со взломом и убийством собрались обмыть удачное дельце и хором стыдили своего друга: «Есть рыбу ножом может только свинья!» Люди, у которых руки по локоть в крови, всегда особенно внимательны к соблюдению внешних приличий. Причины тут две. Первая — отсутствие у них сколько-нибудь значительного внутреннего содержания, о котором можно было бы поговорить и по которому опознаются свои. Поэтому в тюрьмах и иных закрытых криминальных сообществах, где делать людям нечего, а собирается в основном публика довольно примитивная, процветает ритуализация: как встать, как сесть, как поздороваться… Вторая причина еще нагляднее: этикет — быстрый и недорогой способ показаться культурным человеком для тех, кто в действительности таковым не является. Вставать при входе дамы, не употреблять мата, не повышать голоса. Все это очень иерархично, в принципе легко соблюдаемо… и чудовищно скучно.

Именно эта легкость позиционирования себя в качестве культурного человека меня и настораживает в этикете. Особенно если учесть, что большая часть этикетных ограничений, прагматический эффект которых ничтожен, существует для того, чтобы уличать других в их несоблюдении. То есть главная функция этикета — не столько опознавательная, сколько репрессивная (уличать тех, кто не снисходит до соблюдения ваших правил). О таких принципах чисто внешней характеристики соседа пушкинский Онегин мог судить на собственном примере: «Он фармазон, он пьет одно стаканом красное вино, он дамам к ручке не подходит…» Что не мешало, впрочем, самому Онегину — правда, в черновиках, не вошедших в окончательный текст, — оценивать людей ровно по тем же внешним критериям: «У них орехи подают, они в театре пиво пьют!» К сожалению, Онегин, натерпевшийся от мнений света, сам был того же поля ягодой — и как бы иначе при его воспитании? Свет всегда выступает диктатором в области моды и ритуалов. Знания и убеждения не играют при этом никакой роли, иначе большая часть светской тусовки продемонстрировала бы уровень среднего третьеклассника. Про моральную сторону дела молчу.

Этикет вообще с чрезвычайной легкостью подменяет мораль вежливостью: еще Владимир Шинкарев писал о принципиальной разнице между моралью и нравственностью. Мораль — не лезть руками в салат, нравственность — не предавать друзей. Я бы уточнил — мораль тоже хорошая вещь, это, так сказать, внешние проявления нравственности. Но ни к морали, ни к нравственности внешний вид и манеры человека не имеют никакого отношения. Казалось бы, странно все это слышать от меня, вечно ратующего за соблюдение орфографии и со страшным снобизмом уличающего коллег в безграмотности. Но об этом я писал многажды: есть ритуалы сложные, интеллектуальные, а есть простые, солдафонские. Тот, кто отказывается от сложных, вынужден будет соблюдать примитивные. Так вот, этикет — и есть примитивнейший из ритуалов, знакомый даже животным, а орфография — вежливость куда более высокого порядка.

Пушкин мечтал о светскости, желал быть принят в свете и даже царить там — слаб человек, но, подозреваю, это было нужно ему лишь для того, чтобы демонстрировать свету всю меру своего презрения к «приличиям». Вересаев собрал множество свидетельств современников, где Пушкина решительно осуждают за непотребный внешний вид. Эти длинные ногти, в особенности на мизинцах, эти сбитые каблуки, нерасчесанные бакенбарды! Это пристрастие к рому! Эти пыльные сапоги! При Николае I он уселся на столе и вытянул ноги к камину! Разумеется, он сделал это не потому, что был ахти каким демократом, а потому, что увлекся разговором; но, право же, в этом мог быть и дальний расчет — ведь именно в этом разговоре 1826 года ему было важно сохранить максимум независимости и показать царю, что он соглашается на его цензуру не из подобострастия. Словом, Пушкин всем своим опытом доказывал относительность этикета и его рабскую природу, требуя судить человека по тому, чем он является. Но увы — мы вступили в пору такой умственной деградации, что от большинства осталась лишь оболочка. Все большее количество репутаций основывается на чисто внешних признаках. Известная критикесса уже заявляет, что не будет читать роман Алексея Иванова «Блуда и Мудо»: ее, видите ли, оскорбляет название. Другую девушку, по недоразумению родившуюся юношей, оскорбляет мат в новом фильме Кончаловского. Каждый элементарный шаг обрастает тысячью искусственных ограничений — и любой, кто их не соблюдает, подвергается остракизму.

И сдается мне, что между убийствами со взломом и слишком пристальным вниманием к поеданию рыбы ножом есть какая-то тайная, глубокая связь. Что ярые адепты соблюдения внешних приличий — невежды и хамы. Что слишком большое внимание к чужому костюму, чужой лексике и чужим зубам — признак блатного по сути сообщества, где каждый озабочен только тем, чтобы заметить друг за другом побольше гнусностей и потом доминировать с их помощью. На вашем месте я почаще вспоминал бы о том, кто носит Prada. И о том, зачем ему это нужно.

№ 11, ноябрь 2007 года

Жизнь зоопарка / Где прописаны граждане PФ?

В: Где прописаны граждане РФ?

О: В средневековом Китае.

Привести Россию в божеский вид — задача столь же неподъёмная, как разрушение Великой Китайской стены. 

В декабрьской колонке положено подводить итоги года. Личных итогов я не подвожу, поскольку внутреннюю свою жизнь делю не на годы, а на книги, влюбленности, периоды эйфории или депрессии, — а вот с общественными надо бы как-то определиться, но здесь-то и таится проблема. Что-то несомненно сдвинулось, но вот что?

В последние месяцы 2007 года сползание России к прежней модели — щелястому покамест тоталитаризму, при котором карьера определяется лояльностью и потому на всех уровнях господствует отрицательная селекция, — стало лавинообразным. «Так медленно по скату гор, на солнце искрами блистая»… но это сначала медленно, ускорения-то никто не отменял. То есть как бы «все стало понятно». А что — было непонятно? Кто заметил русский исторический цикл, тому погодные и природные аналогии не внове. Россия окончательно вернулась из истории в природу. Человеческого в ней осталось очень мало — возобладал железный, механистический закон. Второе кажущееся новшество — то, что все всё понимают. Они, собственно, и в 1937-м всё понимали, особенно те, кто жил не в столицах и своими глазами наблюдал успехи социалистического хозяйства. Но многие искренне верили в то, что нами рулит вождь и отец, что все, кто в это не верит, — отщепенцы и предатели… Сегодня, слава богу, никому не надо объяснять, что «Единая Россия» — воплощение фарисейства и раболепия, а «Наши» — олицетворение цинизма и карьеризма. Но это ведь тоже не ноу-хау 2007 года: в 1977-м, насколько я помню, все выглядело примерно так же. Когда XXV съезд КПСС восторженно приветствовал Брежнева Л.И., даже самому наивному наблюдателю не приходило в голову, что они там все готовы жизнь отдать за Леонида-Летописца. Все было примерно как сейчас — с тою только разницей, что тогда все кончалось, и это чувствовалось. А сегодня все начинается — и это тоже ощущается. Нет ни тогдашнего чувства вины, ни тогдашнего всеобщего стыда — сплошная гордость и восторг: да, мы такие, но после десяти лет великой депрессии имеем право! Сегодня все делается с полным сознанием собственного вранья и интеллектуальной деградации — но с какой-то даже гордостью: да, мы такие, и будем еще хуже! А что?

И на это торжествующее быдляческое «И что?» совершенно нечего ответить. Если человек хочет жить среди триумфального лицемерия и умственной деменции, он имеет на это право. В конце концов, никто же не заставлял. Всё — сами.

Озирая мысленным оком прошедший год, я наблюдаю лишь одно принципиальное новшество, которое, видимо, и определит историческое место 2007-го в череде прочих бурнопламенных лет. В 2007-м появилось выражение «национальная матрица». А оно означает, что прежде мы стыдились своей природы, а теперь ею гордимся. Но изменять эту природу мы не намерены: из собаки можно путем селекции сделать пуделя, ротвейлера, болонку. Но кошку из нее не сделаешь. У нас бывают овчарочьи времена, бывают болоночьи, бывают овчарочно-болоночьи, как сейчас, — но кошачьих, мышачьих или верблюжьих не будет, и с этим приходится смириться. Не нравится эта страна — уезжай в другую, но эта никогда не будет другой. Именно поэтому название движения «Другая Россия» звучит так наивно. Точней было бы — «Виртуальная».

И от этого-то — ощущение постоянно усиливающейся тошноты. Отсюда-то — непроходящее озлобление, столь заметное в блогах, в общественных дискуссиях, в заказных газетных материалах, где торжествующая и беззастенчивая власть дотаптывает до пыли ни на что не влияющую, иллюзорную, количественно ничтожную оппозицию. Эта злоба явно непропорциональна поводу. Откуда же она? Да все оттого же. От сознания полной безысходности русской жизни: попробовали иначе — хватит, не вышло. Вся эта ложь, воровство, сырьевая экономика, недоверие к интеллекту, цензура на пустом месте, клятвы в верности начальству, цинизм этого начальства — все это НА-ВСЕГ-ДА. Иначе быть не может. А все, кто думает по-другому, просто-напросто хотят отдать наши недра американцам или вернуть во власть олигархов. Такова схема.