Дэвид Седарис - Одень свою семью в вельвет и коттон Страница 9

Тетушка Мони засмеялась, словно мама спросила, не хочет ли автомобиль зайти внутрь: «О, нет. Он побудет снаружи!»

Я не думаю, что папа показывал ей наш дом, как другим гостям. Он сам спроектировал некоторые части дома, и ему нравилось описывать, какими они могли быть без его вмешательства. «Что я сделал, – объяснял он, – так это поставил шашлычницу вот здесь, на кухне, поближе к холодильнику». Гости поздравляли его с такой гениальной идеей, и затем он показывал им уголок для завтраков. Я был не во многих домах, но понимал, что наш – очень хороший. Гостиная выходила на задний двор, а за ним простирался дремучий лес. Зимой приходили олени и топтались возле кормушки для птиц, не обращая никакого внимания на кусочки мяса, которые мы с сестрами аккуратно носили им на ужин. Даже без снега вид был впечатляющим, но тетушка Мони, казалось, ничего не замечала. Единственным предметом, о котором она выразила свое мнение, был диван в гостиной. Он был позолоченным, и, судя по всему, этим и развеселил тетушку. «Боже мой, – обратилась она к моей четырехлетней сестре Гретхен, – ты сама его выбирала? «Ее улыбка была быстрой и неумелой. Уголки рта приподнимались, а глаза оставались пустыми и безразличными, как старые десятицентовые монеты.

«Ну ладно, – сказала тетя Милдред, – посмотрим, что у нас есть». Она по очереди давала нам незапакованные подарки, которые извлекала из необычного кулька для покупок, стоящего у ее ног. Кулек был из большого универсама в Кливленде, который много лет принадлежал ей, по крайней мере, частично. Владельцем был ее первый муж, а когда он умер, она вышла замуж за промышленника, в конце концов продавшего свое дело фирме «Блэк энд Декер». Потом он тоже скончался, и она унаследовала все.

Мне подарили марионетку. Не дешевую, с бледным пластиковым лицом, а деревянную, при этом каждый сустав с помощью крючков крепился к черным веревочкам. «Это Пиноккио, – объяснила тетушка Мони. – Его нос становится длиннее, когда он врет. Ведь ты тоже иногда это делаешь, чуть-чуть привираешь?» Я начал было отвечать, но она уже повернулась к моей сестре Лизе. «А это кто у нас тут такой?» Это было похоже на визит к Деду Морозу, точнее, на визит Деда Мороза к тебе. Тетя Мони подарила каждому из нас по дорогому подарку, а затем пошла в ванную припудрить носик. Большинство людей используют это выражение просто так, но когда тетя вернулась, ее лицо было матовым, будто в муке, и от нее сильно пахло розами. Мама пригласила ее остаться на обед, но тетя отказалась. «Ну, а Хэнк, – сказала она. – Ехать долго, я просто не могу». Как мы поняли, Хэнк – это шофер, который рванулся, чтобы открыть дверцу автомобиля, как только мы вышли из дома. Наша двоюродная бабушка села на заднее сиденье и накрыла ноги шерстяным пледом. «Теперь можешь закрыть дверцу», – сказала она, а мы стояли возле дороги, и моя марионетка махала ей вслед рукой.

Я надеялся, что тетя Мони станет частым гостем в нашем доме, но она больше не появлялась. Пару раз в год, обычно по воскресеньям, она звонила и просила позвать к телефону мою маму. Затем они минут пятнадцать разговаривали, однако их разговор никогда не был веселым – не то, что с моей обычной тетей. Вместо того чтобы смеяться и свободной рукой поправлять прическу, мама сжимала в руке телефонный провод, держа его, словно столбик монет. «Тетя Милдред! – говорила мама. – Как замечательно, что вы позвонили». Тот из нас, кто пытался подслушать, бывал незамедлительно пинаем маминой босой ногой. «Ничего. Просто сидела и смотрела на кормушку для птиц. Вам ведь нравятся птицы?… Нет? По правде сказать, мне тоже. Лу они кажутся забавными, но… вот именно. Дай им палец, они и руку отхватят».

Это было все равно, что видеть ее голой.

Когда я ездил в летний лагерь в Грецию, именно тетя Мони купила мне билет. Мне кажется маловероятным, что она звонила с целью узнать, как еще она может улучшить мою жизнь. Я думаю, что мама упомянула это в разговоре так, как это делается, когда ты рассчитываешь на помощь собеседника. «Лиза едет, но из-за дороговизны Дэвиду придется пару лет подождать. Что вы сделаете? Ах, тетя Милдред, я не могу».

Но она могла.

Мы знали, что каждый вечер на ужин тетя Мони съедала баранью отбивную. Каждый год она покупала новый «кадиллак». «Уму непостижимо! – говорил папа. – Откатывает на нем где-то две тысячи миль, а потом бежит покупать себе новый. Наверно, еще и за полную стоимость». Это казалось ему безумием, но для остальных из нас служило признаком класса. Вот что давали деньги: свободу покупать вещи, не обращая внимания на скидки и условия покупки в кредит. Отец выкупил фургон, и у него ушли месяцы да запугивание продавцов до того, что они были готовы на все, лишь бы от него избавиться. Он требовал и получил продолженную пожизненную гарантию на холодильник, вероятно, считая, что если тот протечет в 2020 году, то он встанет из гроба и поменяет его. Для него деньги были личными долларами, медленно накапливающимися, словно капельки из крана. Для тети Мони деньги больше походили на океан. Потратишь одну волну, и, пока выпишут счет, новая волна уже на подходе. В этом состоит прелесть дивидендов.

Когда я вернулся из греческого лагеря, мама потребовала, чтобы я написал ее тете благодарственное письмо. Это была несложная просьба, но, как ни бился, я не мог сдвинуться с первого предложения. Мне хотелось убедить тетю Мони в том, что я был лучшим в семье, что я понимал переплаченный «кадиллак» и диету из бараньих ног, но как же начать? Я вспомнил маму, болтающую о птицах. По телефону можно было сдать назад или извиваться, чтобы соглашаться с мнением собеседника. Но в письме делать это гораздо труднее, как будто твои слова вытесаны на камне.

«Дорогая тетя Милдред» (зачеркнуто). «Самая дорогая тетя Милдред». Я написал, что в Греции было замечательно, потом стер, заявляя, что там было неплохо. Это, подумал я, выглядит как неблагодарность, и поэтому начал заново. «Греция древняя» было вроде ничего, пока я не осознал, что в возрасте восьмидесяти шести лет тетя не намного моложе Дельфийского храма. «Греция бедна, – писал я. – В Греции жарко». «В Греции интересно, но, вероятно, не так интересно, как в Швейцарии». После десятой попытки я сдался. Когда я вернулся в Рэйли, мама взяла один из моих сувениров – соляную скульптуру обнаженного дискобола – и отправила ее вместе с запиской, которую она заставила меня написать на кухонном столе: «Дорогая тетя Милдред. Огромное вам спасибо!» Эту благодарность вряд ли можно было назвать самой лучшей, но я сказал себе, что пошлю ей нормальное письмо на следующей неделе. На следующей неделе я снова отложил это на потом и откладывал, пока не стало слишком поздно.

Через пару месяцев после моего возвращения из Греции мама, ее сестра и их гомосексуальный кузен навестили тетю Мони в Гейт-Миллз. Я много слышал про этого кузена: мама отзывалась о нем хорошо, а папа – возмущенно. Он любил рассказывать следующую историю: «Наша компания поехала в Южную Каролину. Был я, твоя мама, Джойс и Дик, а также этот кузен, этот Филипп, точно. Итак, мы идем купаться в океан и…». На этом месте папа начинал смеяться. «Мы пошли плавать, а когда вернулись в гостиницу, Филипп постучал и попросил твою маму одолжить ему – что бы ты думал? – фен для сушки волос!» Вот и все. Конец рассказа. Филипп не засовывал прибор себе в задницу, а просто пользовался по назначению. Но все равно папе это казалось невероятным. «Представляешь, фен для волос! Уму непостижимо!»

Меня тянуло к Филиппу, который заведовал университетской библиотекой где-то на западе. «А он похож на тебя, – поговаривала мама. – Большой читатель. Любит книги». Я не был большим читателем, но сумел убедить маму в обратном. Когда меня спрашивали, что я делал после обеда, я никогда не говорил: «Да так…» или «Просто воображал, как бы моя комната смотрелась в алых тонах». Я сообщал, что читал все это время, и мама мне верила. Она никогда не спрашивала названия книги, никогда не интересовалась, где я эту книгу взял, просто говорила: «Молодец».

Филипп и тетя Мони часто виделись, так как жили в одной части страны. Вдвоем они проводили редкие каникулы, иногда в сопровождении друга Филиппа. Слово «друг» мама произносила по-особенному, но не в плохом смысле, а как нечто, имеющее, по меньшей мере, два значения. При этом второе значения было гораздо интереснее первого. «У них милый домик, – сказала мама. – Он на берегу озера, и они подумывают о лодочке».

«Я в этом не сомневаюсь, – сказал папа и снова пересказал историю про фен. – Представляете?! Мужчина, который хочет воспользоваться ее феном для сушки волос!»

Филипп и тетя Мони любили предметы роскоши: симфонии, оперы, прозрачные супы. Их отношения были такими, которые подходят бездетным, умудренным опытом взрослым. Они могли закончить предложение, не боясь получить выговор за поездку в Квик-Пик или лишиться надбавки на карманные расходы в следующем году. Гонения на мою маму за то, что у нее были дети, ставили меня в затруднительное положение. Поэтому я мечтал, чтобы у нее был только один я и чтобы мы жили не в Кливленде. Нам надо было втереться в доверие и быть под рукой, когда тетя Мони окажется на смертном одре, что могло, решил я, случиться в любой день. Тетя Джойс теперь летала в Огайо по три раза в год и звонила моей маме со сводками последних новостей. Она сообщала, что тете Мони стало совсем тяжело ходить, что Хэнк установил одно из этих приспособлений, которое поднимает и опускает инвалидную коляску вверх и вниз по лестнице, что Милдред стала (цитирую) «самое подходящее слово – параноиком».