Борис Клосс - Очерки по истории русской агиографии XIV–XVI вв. Страница 33

Таким образом, с историческими трудами московских книжников второго десятилетия XV века Сказание об иконе Владимирской Богоматери связывают не только заметки «О иконе Одигитрии» и «О ризе Богородицы», но и использование одного летописного источника — Троицкой летописи. Составление Сказания об иконе Владимирской Богоматери не может быть вынесено за пределы 10–х годов XV столетия, поскольку существуют списки Слова о празднике Спаса (а оно неотъемлемо от Сказания!) начала XV в.: см. Прологи мартовской половины РНБ, собр. Санкт–Петербургской Духовной Академии, А. I.264 (Т. 2), л. 212 об. — 213 об., и РГБ, ф. 247 (Собр. Рогожского кладбища), № 511, л. 151—151 об.

Если существующее Слово о празднике Спаса не может быть датировано ранее начала XV в., то вопрос об установлении самого праздника Всемилостивого Спаса остается открытым: в ранних списках Пролога или Церковных уставов указаний на существование праздника не содержится, хотя в Троицком Кондакаре начала XIII в. под 1 августа отмечен праздник «Спаса всемилостиваго» (РГБ, ф. 304 I, № 23, л. 47).

В цикле, составляющем Сказание об иконе Владимирской Богоматери, основную идеологическую нагрузку несет Слово об установлении праздника Спаса. Автор называет Андрея Боголюбского «нашим царем»[233], утверждает, что «царь» Мануил и «царь» Андрей жили «в любви и братолюбии», что оба «царя» установили праздник 1 августа «повелением патриарха Луки и митрополита Костянтина всея Руси и Нестера епископа Ростовьскаго». Все это свидетельствует о стремлении поднять статус русского князя как христианского «царя», равного по значимости византийскому императору. Но на первый план выступает все же идея об объединении усилий обоих «царств» в борьбе с «неверными». Очевидно, что идеи Слова о празднике Спаса были особенно актуальны в начале 10–х годов XV в., когда в 1411 г. дочь великого князя Василия Дмитриевича Анна была выдана замуж за византийского цесаревича Иоанна.

Большой круг вопросов, навеянных осмыслением положения Русского государства и Русской церкви, был поднят в связи с Флорентийским собором. Ближайшая реакция русской стороны на решения Флорентийского собора представлена литературой двух видов: первая предназначалась для широких кругов русского просвещенного общества, вторая состояла из посланий внешнеполитического характера.

Русский читатель получал информацию о Флорентийском соборе, во–первых, из Повести Симеона Суздальца (1441—1442 гг.), во–вторых, из редакции Жития Сергия Радонежского, написанной Пахомием Логофетом в 1442 г.

Повесть Симеона Суздальца[234] создана после изгнания Исидора из Москвы в сентябре 1441 г. (в Повести Исидор назван «бывшим митрополитом»), причем в самом скором после этого времени, поскольку произведение наполнено неподдельной радостью и славословием к Богу, «вразумившему» великого князя Василия Васильевича распознать «безумие зловернаго хитреца и златолюбца и православныя веры разорителя». Во всяком случае Пахомий Логофет, писавший в 1442 г. рассказ о чуде в «Латинских странах», уже был знаком с содержанием Повести. Главный пафос произведения направлен на обличение неких «от греков», прельстившихся «сребролюбием и златолюбием» и «приложившихся единодушно к папе». Досталось и «самому тому царю греческому кир Иоанну», отступившему от «света благочестия» и «омрачившемуся тмою латиньския ереси». Это дает повод Симеону отметить в свою очередь существующее «в Руси великое и преславное христианство» и прославить «благоверного и христолюбивого и благочестивого, истинного православного великого князя Василия Васильевичя, белого царя всеа Руси» (!).

Пахомий Серб, составивший в 1442 г. новую редакцию Жития Сергия Радонежского, в рассказе о Флорентийском соборе[235] акценты расставляет иначе. Главным для него является обличение «злохитрия Исидорова» (выпады против императора и греков–сребролюбцев отсутствуют). Вместе с тем на небывалую высоту поднята характеристика величия «Русской великой земли», прежде находившейся без «просвещения», «ныне же богоразумьем украшену и явльну въ вся конця земли» и превзошедшей даже те страны, «иже исперва святого просвещениа приимши»[236]. Великого князя Василия Васильевича Пахомий называет «православным самодержцем, Русским царем», «великодержавным царем Русским», а до этого Дмитрия Донского наделил эпитетом — «победоносный великий царь Русский»[237]. Москва фигурирует как «господствующий великий град Москва», «господствующий град», «богохранимый град»[238]. Заметим, что и Симеон Суздалец назвал Москву «царствующим градом»[239].

В становлении идеологии Московского царства перечисленные памятники имеют огромное значение. Впервые в московской литературе великий князь титулуется «самодержцем»[240]. Впервые Москва названа «царствующим градом», «господствующим градом». О церковном и политическом равноправии Руси и Византии заявлено со всей определенностью. В последующих же произведениях главной темой является идея автокефалии Русской церкви (которая и была установлена в 1448 г.), но эти послания носят в основном дипломатический характер и в идейном плане маловыразительны.

Зато правительственная канцелярия чутко отреагировала на изменение внешнеполитической обстановки и уже в начале 1452 г. разработала представление о верховном правителе государства как «самодержце всея Руси». Впервые такой титул прозвучал в устах великокняжеского дьяка Степана Бородатого и записан в документе хотя и частного происхождения, но предназначенном для читателя все еще мятежного Новгорода. Имею в виду приписку, помещенную в хронографическом сборнике РГБ, ф. 98, № 863, на л. 347 об., и венчающую часть, состоящую из хроник Кедрина и Амартола:

«В лѣто 6900 и шестьдесятное написаны быша сиа книги въ преименитом градѣ Москве при державе благовернаго и благочестиваго великаго князя Василиа Васильевича Володимерьскаго и Новогородскаго и всея Руси самодержца и при сыну его великом князи Иванѣ Васильевиче всея Руси и при пресвященомъ архиепископѣ Ионѣ Киевъском и всея Руси, а замышлениемъ великого князя диаком Степаном Никифоровичем. И посланы быша от него въ Великии Новъгород къ архиепископлю Великаго Новагорода Еуфимиа казначею старцю Феодору сердечнаго его ради еже о сеи книзѣ желаниа и любви. А початы быша писати книги сиа мѣсяца генуария въ 8 день, а кончаны быша мѣсяца марта въ 25 день, на Благовещение Пресвятыя Владычица нашиа Богородица Приснодѣвы Мариа».

§ 3. Православное великое самодержавство

Наиболее яркие памятники идеологии формирующегося Русского государства были созданы во второй половине XV в., уже после падения Византийской империи. Самым значительным из них является «Слово избранно от святых писаний еже на латыню», изданное А. Н. Поповым по Успенскому списку Великих Миней Четьих за июль (ГИМ, Син., № 996)[241]. Этот, по выражению А. С. Павлова, «памятник величайшей важности в истории нашей древней церковно–политической литературы»[242] не получил еще должной оценки в историографии, не установлено его авторство, не выяснено до конца его соотношение с другими произведениями, содержащими сходные тексты. Таких произведений еще два: статья 1437 г. Московского свода 1479 г. и статья Свода 1518 г. (Софийская II и Львовская летописи) под 1438 г. По поводу взаимоотношений «Слова на латыню» с летописными статьями высказано много мнений, но итог подведен в недавней работе Н. В. Синицыной: «Слово на латыню» и перечисленные летописные статьи восходят к общему протографу (созданному в 1458—1460 гг.), при этом основными видами являются статья Софийской II — Львовской и «Слово на латыню», статья же Московского свода признана разновидностью основных вариантов[243].

Представляется, что неопределенность в выводах о взаимоотношении указанных трех памятников проистекает из непонимания авторского замысла «Слова на латыню». Предварительная датировка «Слова» такова: оно написано не ранее 3 мая 1461 г. (поскольку в нем упоминается поставление митрополита Феодосия)[244] и не позже 27 марта 1462 г. (когда умер Василий II, к которому автор Слова обращается как к еще живому). Более точная датировка зависит от установления автора произведения, о чем скажем ниже.

А. С. Павлов предположил, что автором «Слова на латыню» являлся Пахомий Серб [245]. Основанием для такой «догадки» оказываются следующие признаки. Прежде всего, бросается в глаза постоянное употребление титула «царь» при имени великого князя Василия Васильевича (365, 372, 377, 379, 380, 381, 382, 384, 392, 393, 395). Конечно, как мы видели, «царем» именовали великого князя и другие авторы. Но справедливости ради следует заметить, что Пахомий употреблял слово «царь» чаще других[246]. Обратим внимание на форму «великий царь» (365, 380) — она встречается только у Пахомия[247]. Кроме того, А. С. Павлов уловил наличие сербизмов в тексте «Слова»: «поклечит, приклекнет, клечит» (365, 371, 374) вместо «поклячит, приклякнет, клячит», «бегу ется» (378) вместо «бегу ятся»; обращает на себя внимание употребление слов, не свойственных, по утверждению Павлова, тогдашней русской литературной речи: «жаки» (365), «скрина» (371), «Костянтинополь, Костянтинопольский» (364, 373, 375, 385, 386, 387, 389), — правда, я не встретил этих слов и в сочинениях самого Пахомия.