Адин Штайнзальц - Взгляд Страница 7

Приведу пример. Когда я впервые приехал в Советский Союз, меня поразил висевший повсюду, в том числе в синагогах, лозунг: Советский Союз — оплот мира во всем мире. О мире говорили постоянно, и борцами за него по определению являлись либо коммунисты, либо близкие им прогрессивные силы на Западе. Мир стал культовым словом в его новом, вполне определенном значении, хотя ни в одном из словарей оно не приводилось, а выглядело бы оно примерно таким образом: Мир — это все то, что полезно для реализации целей Советского Союза на данном этапе. Для тех, кто принимал это явно не фундаменталистское понимание термина, он был наполнен огромным смыслом: становилось понятно, как может вестись война во имя мира, почему в мирное время необходимо разрабатывать все более разрушительные виды оружия, почему борьба за мир требует создания концлагерей. Так слово обрело новый смысл, не имеющий ничего общего с исходным. Фундаментализм же — по крайней мере в идеале — требует неотступного следования первоначальному значению слов. Естественно, что и в СССР оставались фундаменталисты, верившие в изначальные значения слов и по старинке считавшие, что, мир — это антоним войны.

Может быть, определение терминов, вынесенных в заголовок этой статьи, стоило бы начать не с фундаментализма, а с современности, ведь он используется постоянно, к месту и не к месту. Но в этом случае подмена одного значения слова другим имеет иную природу. Совершенно очевидно, что значение термина современность с течением времени постоянно меняется, наполняясь новым содержанием. Иначе говоря, сегодняшнее его понимание с неизбежностью отличается от вчерашнего и завтрашнего.

Хотя и тут не все так просто. Известен очень древний египетский текст, автор которого горько сетует на молодое поколение и говорит, что они не уважают родителей, не верят в вечные ценности, ленятся… Вывод, к которому он приходит, таков: мир разваливается и нет никакой надежды на будущее. Тексту около четырех тысяч лет, но он вполне современен и, скорее всего, воспринимался бы как современный в любую эпоху.

Странная, текучая природа термина современность наводит на мысль, что он должен периодически переосмысливаться. Едва ли существует однозначное определение того, что этот термин значит в наши дни, того, что можно было бы назвать современной современностью. Я предлагаю рассматривать современность как понятие мировоззренческое, описывающее, в основном, менталитет и образ мышления. В качестве ее характерного признака можно принять размывание фундаментальных понятий, имевших вполне определенное значение, скажем, в девятнадцатом веке и даже в начале двадцатого века, постоянное сокращение количества определенных и ясных терминов. Современность означает сомнение во всем, сомнение в себе и сомнение в самом сомнении.

Современным может быть назван образ мышления, в котором понятия, которые всегда были общепринятыми, понятными по умолчанию, становятся все более и более неопределенными. Люди произносят множество слов, но они уже не уверены, что точно знают их значение. Более того, даже само предположение о том, что слова имеют строго определенный смысл, становится все более рискованным.

Профессор теоретической физики в Еврейском университете, мой добрый приятель, интересуется — не как профессионал, а как любитель, — еврейским мистицизмом. Он даже иногда читает лекции по Зоѓару и другим подобным книгам. Профессионально он занимается, в основном, ядерной физикой. Это прозвучит парадоксально, но, по его словам, переход от занятий современной физикой к мистической литературе является для него бегством из мира неопределенного и зыбкого в мир ясный и рациональный.

Сомнение и неуверенность являются сегодня существенной и неотъемлемой частью самого процесса мышления. В океане сомнения остались острова, отдельные области, где это еще не произошло, — скажем, филология. Кстати, именно определенность понятий и правил заставляют думать, что филология просто еще не стала современной наукой. Хотя сегодня уже есть немало лингвистов, утверждающих, что правильность или неправильность употребления слов или языковых форм определяется не законами грамматики, а тем, насколько они распространены в речи и понятны собеседнику. Многие исследования посвящены жаргонам, например пиджин-инглиш, и не только их гибкости и выразительности, но и грамматике, точнее, ее отсутствию.

Таким образом, современность характеризуется не просто сомнением — эта древняя категория сопровождает человечество со времен Адама, — а приданием сомнению определяющего значения.

Разумеется, мое определение современности может существенно измениться в течение ближайших нескольких лет, но и это будет вполне в духе ее самой. Чувство неуверенности — единственное, что существует бесспорно.

В древности говорили — в теологическом аспекте, — что самый высокий уровень знания это я не знаю. Нам сегодня нетрудно его достичь. Мы, собственно, с него и начинаем свой интеллектуальный путь.

Обратимся к мистицизму. Мистические школы существуют практически во всех направлениях христианства, сильные мистические традиции имеются в исламе, буддизме и индуизме. В любой из них сами мистики считали себя стоящими выше закона, а иногда и действовали вопреки ему. Если в различных направлениях мистицизма и есть что-то общее, то это вера в то, что люди могут идти дальше формы и за гранью ее познать Истину; что профанам знакома только оболочка, скорлупа мира, а посвященный познает его сущность. Одни видят лицо, а другие смотрят в душу. Одни видят закон, а другие — то, что по ту сторону закона.

Эта идея — противопоставление ложного внешнего истинному внутреннему — знакома не только мистикам. Но, судя по всему, практически все мистики считают, что, постигнув эту истину, разглядев подлинную суть явлений, они уже не связаны внешним законом.

Не всегда это проявляется в поступках — мистик может жить в полном соответствии с принятыми нормами и законами, он может быть очень осторожен, особенно если общество строго карает их нарушителей. Мистик такого типа считает, что нормы и правила необходимы только для простых людей, обывателей. Это, мол, полезно для общества: во-первых, проверенные временем законы обычно неплохи, во-вторых, простой человек нуждается в ограничивающих его рамках. Но он, которому — как он считает — дано увидеть суть за формой, проникнуть в тайный замысел бытия, закон не писан. Повсеместная распространенность и чрезвычайная привлекательность мистики связана еще и с тем, что язык ее полон терминов неопределенного содержания, аллегорий, туманных намеков. В мистических текстах каждый может найти искомое, ибо язык — антитеза фундаменталистскому буквализму.

Эта тенденция столь антисоциальна, что даже сами мистические школы, становясь частью истеблишмента, начинают борьбу с пренебрежением законом. Даже если мистик не пойман с поличным, интуитивно ясно, что связь между ересями и мистикой, повторяющаяся в разных исторических коллизиях, отнюдь не случайна. Несмотря на то, что мистик порой воспринимается как сверхверующий, он неминуемо рвет сети формальной религии, в которой вырос и к которой принадлежит. С другой стороны, определенный симбиоз мистической школы с властью возможен, наиболее часто он встречался в исламе. В течение многих лет всей Северной Африкой управляли люди, которые были руководителями суфийских орденов. Ливийским монархом был глава суфийской группы имам Мухаммад Идрис ас-Сануси, а в наши дни Марокко правит король, являющийся шейхом одного из орденов.

Великий персидский поэт XV века, дервиш из ордена Накшбандия Абдуррахман Джами (как, впрочем, и все поэты-мистики мусульманского Востока) много пишет о вине. Значительная часть его поэзии посвящена застолью. Многие современные исследователи, так же, как и ортодоксальные мусульмане в прошлом, полагают, что Джами никогда не пробовал вина и все его описания опьянения — аллегории мистического опыта.

Вряд ли удастся достоверно выяснить, было ли вино для Хафиза прозаическим алкоголем или символом пьянящей близости к Творцу, но важно отметить: мистик живет в смешении понятий и постоянном соблазне сделать коктейль из двух вин: воображаемого и реального, мистического и виноградного.

Подобное происходило и в христианском мире, в том числе в православном. Блаженными почитались юродивые — люди, по тем или иным причинам отвергавшие принятые нормы общежития и морали, то есть святым считался человек, у которого, как полагали окружающие или утверждал он сам, была своего рода прямая связь с Всевышним. Вряд ли лучшим примером русского мистика будет Распутин, но сочетание сверхъестественных свойств, которые ему приписывали, и полного пренебрежения нормами, которое он демонстрировал, весьма характерно почти для любой мистической традиции.