Пять поэм - Низами Гянджеви Страница 26

Далее Низами рассказывает, что он в уединении предался глубоким раздумьям о том, как же ему, праведному отшельнику, создавшему уже «Сокровищницу тайн», духовную поэму, писать теперь о любви:

«Сокровищницу тайн» создать я был во власти, К чему ж мне вновь страдать, изображая страсти? Но нет ведь никого из смертных в наших днях, Кто б страсти не питал к страницам о страстях, И страсть я замесил со сладостной приправой Для всех отравленных любовною отравой.

То есть смысл поэмы гораздо глубже, чем простое повествование о любви.

Далее Низами говорит о выборе сюжета. Предание о Хосрове и Ширин было в его времена известно. Все знали изображение коня Хосрова Шебдиза на скале Бисутун, дворец Хосрова в Медаине, выдолбленное Фархадом в скалах русло, по которому текло молоко в замок Ширин. Низами узнал это предание во всех подробностях из древних хроник, хранившихся в городе Берда'а. Рассказано о Хосрове и Ширин и в «Шах-наме» Фирдоуси, но великий поэт, когда писал эту часть эпопеи, был уже стар, любовная тема его не привлекала, и он ее отбросил. Низами решает не повторять рассказанное Фирдоуси, а изложить лишь то, что он опустил.

Несколько слов о любви

Всех зовов сладостней любви всевластной зов, И я одной любви покорствовать готов! Любовь — михраб ветров, к зениту вознесенных, И смерть иссушит мир без вод страны влюбленных. [112] Явись рабом любви, заботы нет иной, Для доблестных блеснет какой же свет иной? Все ложь, одна любовь указ беспрекословный, И в мире все игра, что вне игры любовной. Когда бы без любви была душа миров,— Кого бы зрел живым сей круголетный кров? Кто стынет без любви, да внемлет укоризне: Он мертв, хотя б стократ он был исполнен жизни. Хоть над любовью, знай, не властна ворожба, Пред ворожбой любви — душа твоя слаба. У снеди и у сна одни ослы во власти. Хоть в кошку, да влюбись. Любой отдайся страсти! Дерись хоть за нее, ну что ж — достойный гнев! Ты без любви ничто, хоть ты и мощный лев. Нет, без любви ничьи не прорастают зерна, Лишь в доме любящих спокойно и просторно. Без пламени любви, что все живые чтут, Не плачут облака и розы не цветут. И гебры чтут огонь, его живую силу, Лишь только из любви к полдневному светилу. Ты сердце не считай властителем души, — Душа души — любовь, найти ее спеши! Любовь поет кыблу, но помнит и о Лате, К Каабе льнет, горит в языческой палате. [113] И в камне — если в нем горит любовный жар, — Сверкнет в добычу нам бесценный гаухар. [114] И если бы магнит был не исполнен страсти, Железо привлекать он не был бы во власти. И если бы весь мир не охватила ярь, Не мог бы привлекать соломинку янтарь. Но сколько есть камней, которые не в силах Привлечь соломинку, — бездушных и застылых. И в веществах во всех — а можно ли их счесть? — Стремленье страстное к сосредоточью есть. Огонь вскипит в земле, и вот в минуту ту же Расколет землю он, чтоб вздыбиться наруже. И если в воздухе и держится вода, Все ж устремиться вниз придет ей череда. Для тяготения в чем сыщется преграда? А тяготение назвать любовью надо. О смертный, разум свой к раздумью призови, И ты постигнешь: мир воздвигнут на любви. Когда на небесах любви возникла сила, Она для бытия нам землю сотворила. Был в жизни дорог мне любви блаженный пыл, — И сердце продал я, и душу я купил. С пожарища любви дым бросил я по странам, И очи разума задернул я туманом. Любовью одарить я всех людей готов, Возжаждавший любви пусть мой услышит зов. Не для презренных он! Мой стих о них не тужит. Сладкочитающим, взыскательным он служит. Вот сказ, но исказит мои стихи певец. Страшусь: припишет мне свои грехи певец.

В оправдание сочинения этой книги

В этой главе Низами рассказывает о том, как к нему пришел его друг, отличавшийся фанатическим благочестием и ученостью, и стал его попрекать за то, что он, праведник, автор «Сокровищницы тайн», пишет стихи о царе, жившем давно, до ислама, о зороастрийцах, «неверных», пишет о «всякой падали» вместо прославления единства Аллаха. Низами прочитал ему уже готовое начало поэмы, и благочестивый был покорен сладостью стихов, благословил его на завершение труда, но попытался давать советы. На его похвалы и советы Низами отвечает речью, проникнутой сознанием своей правоты. Фанатизму он противопоставляет светлую радость, в которой не забывают о боге.

Начало рассказа

Так начал свой рассказ неведомый сказитель Повествования о канувшем хранитель: Когда луна Кисры во мрак укрылась, [115] — он В наследье передал Ормузу царский трон. Мир озарив, Ормуз державно создал право, И правом созданным прочна была держава. Обычаи отца на месте он держал. И веру с милостями вместе он держал. И, рода своего желая продолженья, Он посвящал творцу все жертвоприношенья. Творец, его мольбы отринуть не хотя, Дал мальчика ему. О, дивное дитя! Он был жемчужиной из царственного моря, Как светоч, он светил, светилам божьим вторя. Был гороскоп хорош и благостен престол: Соизволеньем звезд свой трон он приобрел. Его отец, что знал судьбы предначертанье, Ему «Хосров Парвиз» дал светлое прозванье. Парвизом назван был затем царевич мой, Что для родных он был красивой бахромой. [116] Его, как мускус, в шелк кормилица укрыла, [117]— В пушистый хлопок перл бесценный уложила. И лик его сиял, все горести гоня, Улыбка сладкая была прекрасней дня. Уста из сахара та́к молоко любили! И сахар с молоком младенцу пищей были. Как роза он сиял на пиршествах царя, В руках пирующих над кубками паря. Когда же колыбель ристалищем сменилась, Им каждая душа тем более пленилась. Был в те года храним он сменою удач, Всему нежданному был ум его — толмач, Уже в пять лет все то, что дивно в нашем мире, Он постигал, и мир пред ним раскрылся шире, Парвизу стройному лет наступило шесть, И всех шести сторон мог свойства он учесть. [118] Его, прекрасного, увидевши однажды, «Юсуф Египетский!» — шептал в восторге каждый. И к мальчику отец призвал учителей, Чтоб жизнь его была полезней и светлей. Когда немного дней чредою миновало, — Искусства каждого Хосров познал начало. И речь подросшего всем стала дорога: Как море, рассыпать умел он жемчуга. И всякий краснобай, чья речь ручьем бурлила, Был должен спорить с ним, держа в руках мерило. Он волос, в зоркости, пронизывал насквозь, Ему сплетать слова тончайше довелось. Девятилетним он покинул школу; змея Он побеждал, со львом идти на схватку смея. Когда ж он кирпичи десятилетья стлал, — Тридцатилетних ум он по ветру пускал. Была его рука сильнее лапы львиной, И столп рассечь мечом умел он в миг единый. Он узел из волос развязывал стрелой, Копьем кольцо срывал с кольчуги боевой. Как лучник, превращал, на бранном целясь поле, Он барабан Зухре в свой барабан соколий. [119] Тот, кто бы натянул с десяток луков, — лук Хосровов гнуть не мог всей силой мощных рук. Взметнув аркан, с толпой он не боялся схваток. Обхват его стрелы был в девять рукояток. Он Зло пронзал стрелой — будь тут хоть Белый див. [120] Не диво — див пред ним дрожал, как листья ив. Коль в скалы он метал копья летучий пламень, — Мог острие копья он вбить глубоко в камень. А лет четырнадцать к пределу донеслись — У птицы знания взметнулись крылья ввысь. Он все укрытое хотел окинуть взором, Добро и зло своим отметить приговором. Один ученый жил, звался Бузург-Умид. Сам разум — знали все — на мудрого глядит. Все небо по частям постичь он был во власти, И вся земля пред ним свои вскрывала части. И были тайны тайн даны ему в удел. Сокровищниц небес ключами он владел. Хосров его призвал. В садах, к чертогам близким, Тот речью засверкал, — мечом своим индийским. Он в море знания жемчужины искал, Руками он ловил, царевичу вручал. Он озаренный дух овеял светом новым, — И было многое усвоено Хосровом. Кольца Кайвана свет и весь хребет земли — Весь мир — именовать слова его могли. В недолгий срок во власть морские взял он недра, Все знал он, что открыл ему учитель щедро. К Познанью дух пришел из безраздумных дней. В своем пути достиг он царских ступеней. Когда же для него — пределов звездных друга — Открылись все круги крутящегося круга, — Он понял: долга нет отраднее, чем долг Служения отцу, и пред отцом он молк. Отец его любил сильнее всей вселенной, Да что вселенная! — сильней души нетленной. Чтоб долголетие любимый сын узнал, У длинноруких всех он руки обкорнал. [121] И, укрощая зло, гласил стране глашатай: «Беда злокозненным!» — и никнул виноватый. Гласил: «Пасти коней в чужих полях нельзя, К плодам чужих садов заказана стезя. Смотреть на жен чужих — срамнее нету срама. Не пребывай в дому турецкого гуляма Иль кару понесешь достойную». Не раз Шах в этом поклялся, — да помнят все наказ! Он к справедливости не погашал стремленья, — И в эти дни земля достигла исцеленья. И выпустило мир из рук ослабших Зло. Не стало злых людей, спасение пришло.