Оковы небесного сияния - Гордей Дмитриевич Кузьмин Страница 10

тебя было! Ты можешь жить, но ты до сих пор здесь, хоть и не мертвец! Почему? ПОЧЕМУ ТЫ ОТПУСКАЕШЬ СВОЮ ЖИЗНИ РАДИ НЕЁ! ПОСМОТРИ, ВЕДЬ ПОВСЮДУ ТАК МНОГО МЛАДЫХ КРАСИВЫХ ТЕЛ! ОЧНИСЬ, ИДИОТ! – твердили голоса хором. Их было так в голове много, они твердили и вторили, пока переставлял путник ногу, затем вторую, но он шел, ему плевать на голоса было, ему плевать было, не слышал он их, он шел слепо следуя светлячку, что такой прелестью сияет в этой ледяной и мертвой тьме, что так противно скапливается вокруг головы, погружает её в омут мертвых устоев и правил, лишая жизни и права говорить, права думать, ведь думы все здесь сводятся к кончине, все думы здесь сводятся к печали, а не хотел этого, он жаждал лишь счастья, он жаждал лишь любви, что разыграется в его глазах, как фортепиано, как оркестр на концерте, что будет так созвучно сопряжен с другими, как счастье сопряжено с её глазами, волосами и той прекрасной улыбки, что видит он лишь когда взирает на ожерелье, что прекрасно, как мгла, проводит ему понятие любви и чести, и он следует им, наплевав на голоса дьявольских отродий в голове. И молвил хор ему напоследок грубые слова: – Ты мог прожить счастливо ту жизнь, но ты избрал смерть. Ты идиот, но в этом видно красоту.

– Красота видна лишь там, где нет уродства. Я выбрал смерть, ведь она получше пройденной непрожитой жизни, что сполна окатила бы меня, лишь остался бы тогда. – молвил Виктор, выходя из пелены. – Всё в мире этом – тьма, но вижу я и красоту, пылающею в сих небесных красотах мироздания. Хоть смерть сей миром благоволит, она прекрасна в пепле и огне. Поэтому я здесь, а ты, что сердце искусить решил, пожалуйста, уйди. Ты не мешаешь, нет, просто время попусту ныне тратишь. Тут ведь много неопределенных господинов, так ты им прелести людской, но настолько мертвой и гнилой, жизни просвещай. Меня оставь, утомишься быстро. – и голос мигом испарился, оставив путника тропой идти куда–то, куда, – то в горизонт, где пылает ныне свет от светлячка, что стал сей черным солнцем, что, вздымаясь над планетой, освещает всех своею тьмой, лишая силы мысли думать.

И светлячок ему на небо показал, что гладью морской, теперь такой красивой, озарила небеса необъятной силой. Виднелись ангелы, сидящие в небесах, они черны все, они смеялись. А путник шел, смеясь им всем ответ: – Вы думали я сгинул, но я здесь. Иду за той, что всех вас посильнее будет, что любовь в себе таит, что силою меня питает и боготворит. Я подобен Богу, а вы, архангелы из ада, что так смешно витаете под небесами, мне вовсе не совращаете, лишь только смеюсь над вами я, когда от мечт я отрываюсь. Вы противны мне, как ни противна кость иных, ведь вы велики, но так низко вы пали ныне, что улыбки моей, кроме как презрительной, вам не видать. Взирайте лишь на меня, когда любуюсь ожерельем, пока я счастьем душу напитаю. Тогда увидите, что значит счастья улыбка, ведь вам боли не познать, а значит счастья не увидеть.

Прошли недели одиночества в полях бескрайних, без души, что изредка поливает дождь кровью девственниц ещё не тронутых, но мертвых… О, Боже, как же это страшно… И, кажется, что хуже мира сей быть и не может, но не стоит забывать, что всё меж собою связь незримую имеет. И в том, что, казалось, её нет, чрез миг наполнится великим смыслом, что нам, жертвам мира людского, скорее всего, просто не понять, но мы ведь так активно истину во всём искать желаем… быть может, и когда-нибудь дойдет до наших светлых, но темных, голов.

И рассудок начал Виктор мимолетом отпускать, не заметив для себя, но чувствовал он это, хоть до конца не понимал. Но, по чести, сердце было чистым. Хоть немного грязным, но лучистым, словно звезда на засеянном млечном поле.

Был вечер, о нем сейчас поговорим, увидел странника живого… Ну вернее, что был живее мертвеца, но оставался им навеки ныне. И он шел, оставшись человеком. Юнец совсем ещё. И Виктор, очам не веря, подходил, болтал о всяком. Тому юнцу всё было дико, всё было страшно, Виктор чувств его никогда не разделял, ведь жизнь ему казалась в разы страшней.

– Как ты попал сюда? – спросил Виктор юнца, – И как зовут тебя?

Юноша провел взглядом броско, немного презрительно, но со своей искрой, что пылало в нем, ибо чувствовал он живость в душе того, кто говорит. Он ему ответил, ответил коротко, но так, что хотелось говорить и дале: – Звать меня Николаем.

Виктор прошел к нему, к улыбающемуся юнцу, посмотрел в его голубые глаза и улыбнулся, – Красиво имя, да только напоминает мне другое. Но суть не в этом, как ты оказался здесь? Неужто умер?

– Я не умирал телесно, я погиб душой.

– Но что–ж приключилось с тобой, Николай? Кем был ты в мире живых? – вопросил Виктор, отходя несколько назад.

Никола, сверкнув своими голубыми очами, поправил волнистые светло-русые волосы, немного усмехнулся: – Творцом я был некогда. А здесь лишь потому, что полюбил не ту. И стал я хладен, как черный монолит. Я утерял прелести любви, ведь жив лишь тот, кто в сердце своём скрывает от чужих любовь. Я был творцом, творцом остался, убив любовь, но попал сюда, оставшись в живых и наверху.

– Неужто ты утерял любовь? Как ты посметь мог? В ней же таится сама жизнь, но жизнь такая, что созидает целый мир, новый, другой мир.

– Я не Бог, не знал всё наперед. Я полюбил её, да, безумно полюбил. Но я был глуп порою, порой она била по живому. Так и расстались, но искра продолжила мелькать в душе. Пытались всё восстановить, да в пепел обратилось: мои попытки брошены в лету были, а её, что позже были, я не принял, не захотел счастливым быть. Не хотел ответственности на плечах нести, груз духовный я лечить тоже не желал. А позже… я наконец убил в себе любовь. Я понял, что мой мир – это мой мир, в нем нет места другим. Я перестал видеть в ликах других своих друзей, я перестал улыбаться честно ликам другим. Душу сковал осознанности холод, ведь я отказ принял от чувств. Мне без надобности стали они, ведь я хотел лишь творить. Но по чужому чертежу. И каким–то чудом, я оказался здесь, в переплете. Что ж, скажу честно, это место вдохновляет. Тут нет ничего лишнего, тут нет обилия людей,