Оковы небесного сияния - Гордей Дмитриевич Кузьмин Страница 11

нет красоты бесконечной, что была средь живых. Тут правит ветер, что омывает волнами пустынные, кровью залитые поля. – молвил он, внимая запах сажи и горечи мирской, – Я б лучше выбрал жизнь средь этих мертвецов, ведь более похожи на людей, но это уж не жизнь. Телом я ещё живой, душа здесь… в краю великом, наполненной пустынной, но такой честной и правдивой красотой, что так легко понять умом, разглядеть глазами и не надо чувствовать пытаться, ведь это только душу отравит.

– Неужто мир живых стал для тебя миром мертвецов, Николь? – вдруг спросил его Виктор.

– Пожалуй, что это так. – он мило улыбнулся, пока где–то вдалеке слышался вой собак. Говорили вороны, что этот крик доносится часто из преисподнии, но на деле это был лишь очередной скотобойный завод, где производили вкуснейшее мясо. Порою там обедал сам Люцифер, отмечая изысканность и неподдельный вкус жесткой и вкусной колбасы, а как же он радовался каждому попавшемуся хрящу, что впивался меж его зубов. Хрящи те были черны, что удивляло ещё больше. А какой восторг был от вкуса… это не описать словами, как и то, что это происходило в такой близости… но никто особо не ценил этой своеобразной красоты.

– Да уж. Красота жизни быстро начинает утомлять. А вот красота смерти… Тоже, если честно. Усталость чувствую я от этого вкусного запаха гнили, человеческих тел, что постоянно тут превращаются в хороший вид минерального удобрения. К слову, из, наверное, получилось бы интересное топливо, которым заправляли машины, самолеты. Или продавали куда–нибудь. Это всё, конечно, безумно интересно, прекрасно, но… здесь теряется прелесть самого сокровенного – конечности бесконечности. Тут нет, как такового, страха смерти, потому что ты уже привыкаешь к ней, ибо вокруг тебя всегда мертвецы, а когда они становятся прекрасным удобрение для пышных роз, которые продают цветущие жизнь бабки на базаре, по которым прекрасно видно, что за ними чудесно ухаживали, любили, которые оторвать от сердца, то становится тепло самому сердцу, ведь они словно освобождаются от смерти, как таковой, но и от жизни тогда… Странно это, очень странно.

– Ты безумен? – спросил Николь, оглядев страшными глазами Виктора с ног до головы, – Неужто ты потерял здесь рассудок?..

Виктор осмотрелся, пригляделся и задумался, как думали великие философы античности, размышляя над мирозданием великим, посвящали этому всю жизнь, и эта искра, что исходит из глаз, что выходила и из глаз Ницше, Достоевского, промелькнула мглою, словно молния на плачущем небосводе, из которого вырвется она, попав в зеленую иву, что загорится, превратится в пепел, оставив мир и людей вокруг без своей великой красоты, но знаете, ежели молния будет подобна Богу, милосердна, то пожар слез небесных потушит пожар горящей ивы, оставив на ней небольшой лишь шрам от утраченного некогда смысла бытия, а именно дара всему своей неподдельной величины и безумной красоты, также промелькнула молния во взгляде Виктора, который на деле Виктором и не являлся, он был единицей такой, что постоянно маски примерял, не желая демонстрировать своей подлинной красоты окружающим, но и сам порою терялся, но он потерялся, как еж в тумане, гораздо сильнее в ней, уже не в силах вспомнить своего имени, как и имени своей возлюбленной. На деле то он помнил, только вот мысли утекали, словно бурная река из его головы, оставляя в ней выжженное поле, на котором бы с радостью отведал мертвечины Витольд. – О нет, друг мой. Я в полной осознанности. И не безумен я, дорогой Николь. Безумен ты, ежели не ценил того, что даровано было тебе всё это время, пока не попал ты сюда. Есть мир, в котором, ежели жив, рано или поздно ты умрешь, оставшись пеплом на краю мира бездыханного, что дышать то рад, но он уже не может, его легкие пробила коса, их пробил жестокий мир безумств, что играют вокруг, как играть будут мертвецы на твоём гробу. И ты выбрал мир, где нет начал, нет и концов, тут только черни исповедь, глоток чертога смерти, но это не он, это не смерть, это лишь отражение жизни, иллюзия, а смерть поистине страшна, ведь полностью пуста.

Безмолвный ответ очами демонстрировал Никола. Он был оскорблён подобным выкидом Виктора. Но не стал уж слишком долго обиду таить, ведь дунул ветер переменчивый, завыл он волком в скелетах, обглоданных давно, завыл он, кости насквозь проходя. Ветер тот словно витражом, что ребенок разрисовывает окна, разрисовал и лики серьезных мужей, заставив одного слово проронить: – Прости… Этот мир сделал меня озлобленным. Не хочешь пойти со мной? – спросил Виктор руку протянув.

Николь улыбку свою дьявольскую расчертил, промолвив: – Ежели вкушать я буду запах гнили твой.

– Прости, друг мой, но я пахну свежими цветами. Гнилью пахнет под ногами, оглянись. – Виктор опустил глаза, указав на труп под ногами Николя.

– Вот черт… А я ведь даже и не чувствовал…

– Но раздробил мертвецу череп! – усмехнулся Виктор. А ведь это так мило… когда вчера ещё человек, не замечает, что кому–то на голову ступил, разрушив кости черепа. Это очень мило, но не менее страшно. Словно убийца он стал мигом, словно маньяк, что кости своих жертв–детей промывает так заботливо, окуная в воду кристальную, приговаривая: “Простите меня, мои ангелы…”. Как жаль, что всё, что мило, есть страшно по–своему, а всё, что прекрасно – пахнет гнилью. Исключение – любовь.

И они отправились в путь. В путь за белым и лучезарным светлячком, что прелестью своей освещал им темный путь, маскируя шепотом красоты хруст костей под ногами. И шли они, боясь ступить на живого мертвеца, но не замечали, как превращают их всех в чернозем.

И наступила ночь… Прошли лишь сутки с пор их встречи. А Николь уж обратился в часть мира этого, ведь поглощен был чернью, что руками, как руки гаишника, тянулись к его душе, но те тянутся к кожаному кошелю.

– Вставай… – толкал бездыханное тело Виктор палкой. – Вставай, ты весь в этой грязи… Вставай. – молвил он, продолжая тыкать палкой. – Хватит придуриваться. Поспал и хватит! Вставай… Я ведь знаю, что ты жив. – рядом витали стервятники. Виктор наконец–то бросил палку, спустившись над телом. Завыл холодный ветер в брошенной стеклянной бутылке, залитой кровью, неподалёку. Он начал раскачивать холодное тело. – Вставай уже наконец! Слышишь?! Я знаю, что ты живой! Очнись! – корпел над телом он, толкая из раза в раз ледяное мёртвое тело юноши, ещё совсем ребёнка, на вид лет двадцати.

И прошел так час. Ночь уже сгустилась над миром, погрузив его во мрак. Было тихо, слышен был лишь ор ворон, что витали над головой, словно ангелы в мирским массивах мироздания, явно