Лев Вершинин - Два веса, две мерки [Due pesi due misure] Страница 50

Полчаса спустя шум прибоя уже доносился совершенно отчетливо.

Ночь раздирал страшный грохот — верно, отражавшийся эхом от отвесной прибрежной скалы, каких немало между Бокка-ди-Магра и Леричи и особенно между Порто-Венере и Леванто.

— Нас сносит дрейфом к северу, — решил капитан. — Если нас выбросит на берег за Леванто, мы спасены. Но боюсь, прежде мы врежемся в скалы.

— Не каркай, ворон! — оборвал его Мильявакка. — Кто только тебя поставил капитаном яхты? У тебя по роже видно, что ты ни черта не умеешь.

Грохот могучего прибоя слился вскоре с шумом воды, похожим на шум водопада, — верный признак того, что в нескольких десятках метров был скалистый берег, на который набегали и сразу же откатывались назад волны.

Капитан распахнул двери салона и крикнул:

— Наденьте спасательные пояса! Прыгайте в воду! Мы у самого берега.

В тот же миг гигантская волна взметнула яхту ввысь и бросила на скалу. Яхта ударилась о нее днищем и разломилась. Моряки хватали женщин за волосы и, не глядя, надеты ли на них спасательные пояса, бросали в воду, а тем временем яхта пошла ко дну.

Вопли, крики, плач внезапно стихли. В мгновенья отлива тут и там слышались лишь слабые крики о помощи и стоны, сразу же вновь заглушаемые шумом воды и грохотом волн, набегавших на высокий скалистый берег.

На рассвете море хоть и не совсем успокоилось, но умерило свою ярость. Свет, падавший с высоты, выхватил из тьмы каменистый берег, изрезанный скалами и глубокими извилинами, а рядом возвышался шпиль, похожий на огромный зуб.

— Зловещая! — воскликнул капитан, вскочив с утеса.

Ливорнский студент закрыл глаза руками.

Да, это была известная всем мореплавателям и рыбакам ската, прозванная зловещей. Угрюмый сталагмит, грозная морская скала, всего в десяти метрах от берега, аванпост множества таких же остроконечных скал.

Капитан боялся, что спаслись только он да студент. Но вот, сначала слабо, а потом все громче, справа и слева донеслись крики. Видно, в расщелинах скал и в прибрежных пещерах сумел укрыться еще кто-то. Капитан пустился на поиски и, с трудом перепрыгивая через камни и остроконечные обломки, добрался до ближней расщелины, в глубине которой он заметил группку насквозь промокших, окоченевших людей. Тут были синьора Амабиле, дон Карлетто, доктор Каллигарис, один из двух моряков, Поцци.

— Париде! Где мой Париде! — завопила синьора Амабиле, вырвавшись из объятий священника.

— Быть может, в другой расщелине? — предположил капитан.

Студент вплавь стал обследовать недоступные иным путем углубления, но нашел лишь вторую группу спасшихся: Лилли и Лолли, Дирче, Ико, Пуччи, журналиста и Розу Каластретти. Эдмонда Таска и одного из моряков следовало, как и доктора Гриффони, считать пропавшими без вести.

К полудню лучи солнца проникли в разрезы скал, осветив уцелевших после кораблекрушения. Все они сидели теперь на огромном валуне.

Мимо проплыл корабль, но там не заметили людей, размахивавших рубахами, не услышали криков женщин. Под валуном, словно отрезанная с противоположной стороны отвесной скалой, была видна песчаная полоска шириной метра в три.

— Вот там милостью господа и пресвятой девы нас выбросило на берег, — сказал дон Феличони.

Совсем уже близко от них проплыло другое судно, но и оно не заметило сигналов с берега.

Постепенно лучи солнца озарили скалу, Лилли взглянула вниз на песчаную полоску. На дне маленькой бухточки сверкали камешки и обломки ракушек. Она перевела взгляд на вход в бухту и увидела, как в нее скользнуло, словно на водных лыжах, и тут же было отброшено назад волной что-то белое.

— Мильявакка! — закричала она.

Все высунулись из-за валуна.

Мильявакка, точно плывя на надувном матрасе, мерно покачивался на волнах, бесконечно далекий отныне от мира живых и от его берегов. Каждый, глядя на Мильявакку, который то чуть приближался, то снова удалялся, молча думал о своем. Наконец дон Карлетто, встав на камень, отпустил покойному все грехи и затянул псалом.

— «Deus, cui proprium est misereri semper et parcere, te supplices exoramus pro anima famuli tui Paride, quam hodie de hoc saeculo migrare iussisti…»[15]

После слова iussisti дон Карлетто вдруг умолк и поднял голову. В двадцати метрах от берега остановился катер Финансовой охраны.

— Мы спасены! — крикнула Лолли.

Дон Феличони снова воззрился на мерно покачивающееся тело Мильявакки и продолжал:

— «… in pacis ac lucis regione constituas, at sanctorum tuorum iubeas esse consortem».[16]

Он осенил себя крестным знамением и, глядя, как Ико и Пуччи помогают Лилли и Лолли спуститься по крутому откосу к подплывающей шлюпке, прошептал:

— Да будут благословенны сыновья — наследники почившего с миром праведника!

Джованни Арпино

ПЕРСТ УКАЗУЮЩИЙ

Перевод Т. Блантер.

Многоуважаемый Доктор!

Нынешней ночью Вы были бородавочником. Уж извините. Думаю, Вы не знаете, что это за штука — бородавочник. Так вот, это дикий африканский кабан, у которого рыло с двумя загнутыми вверх клыками и на которого польстится разве что какой-нибудь дряхлый лев, отяжелевший от возраста и артрита, а потому утративший способность охотиться за антилопами и газелями.

Сегодня Вы были этим бородавочником. Таким Вы мне приснились. Я смеялся, глядя на Вас: Вы медленно брели по саванне и мордой рыли землю, настороженно озираясь по сторонам своими красноватыми глазками, вслед за вами шли — хрюкающие и тоже поглощенные делом — супруга и малыши.

Многочисленные статьи энциклопедических изданий пытаются изобразить бородавочника как зверя, не внушающего большой симпатии, и уверяют, что этот кабан — животное биологически абсолютно бесполезное — может «одним ударом клыков вспороть живот собаке и даже охотнику».

Но оставим эту тему, Доктор! Сейчас речь идет не о клыках, разящих наповал. К тому же уважаемая собака и уважаемый охотник вовсе и не думают преследовать бородавочников.

Итак, мне снилось, что я повис между небом и землей, вернее, между небом и саванной. Кобальтовая синева неба распростерлась надо мной, а внизу скользила саванна грязно-зеленого цвета. Я медленно покачивался в пустоте, чувствуя себя легким, воздушным; кем я был: ангелом или всего-навсего обезьяной? А Вы, безразличный к мировым катаклизмам, чавкали, сосредоточившись, как всегда, только на еде, и Вас, как всегда, обходили стороной более благородные животные.

Я не испытываю к Вам ненависти, Доктор. Для ненависти нужен достойный противник. Один мой близкий друг, способный испытывать настоящую ненависть к тем, кто пытается перебежать ему дорогу, но все же не лишен известных достоинств, обычно выражает свои чувства следующим образом: «Чтоб его болячка задавила!» — или же: «Чтоб ему кровью харкать!»

Подобные изречения свидетельствуют не только о ненависти, но также о какой-то доле уважения к личности.

Ну а что я могу пожелать Вам, Доктор, если вижу Вас во сне только с рылом бородавочника? Может, пожелать Вам острый гастрит, ноготь, вросший в мясо, непрестанный понос?

Я отрекаюсь от этого и довольствуюсь теми образами, которые непроизвольно являются мне в ночь с субботы на воскресенье, когда Вы возникаете в своем истинном обличье.

Я прекрасно знаю, что завтра, в понедельник, снова увижу Вас на службе и буду вынужден терпеть Ваши придирки, Ваши заскоки, Вашу профессиональную ничтожность. Но даже эти объективные причины не в состоянии поддержать во мне здоровый росток ненависти. Вы не противник, а лишь громоздкое препятствие, масляное пятно, как попало расплывшееся на асфальте. Было время, когда я, не в силах совладать со своими нервами, пытался ухватиться за Вас как за объект ненависти, но все напрасно. Чувство юмора победило. Теперь каждый Ваш поступок человека-бородавочника вызывает у меня взрыв смеха, улыбку, снисходительно-иронический вздох. Я никогда не смогу победить Вас, Доктор. Смех обезоруживает меня, и, таким образом, наша комедия продолжает обрастать новыми картинами, явлениями, мизансценами, репризами, пантомимами. Да хранит Вас Бог!

С глубочайшим почтением.

Многоуважаемый Доктор!

Я знаю, каким образом Вы завоевали доверие наших хозяев. Они обожают свое предприятие, видят в нем отражение собственных мыслей, чувств, неудач и даже семейных побед или свар. Вы удивили и расположили их к себе своим покаянным видом.

Вы ухитрились вызвать у них уважение, симпатию и сострадание тем, что всегда являетесь к ним с печальной миной человека, обремененного делами и чувством ответственности. Хозяевам нравится, когда их подчиненные озабочены и бледны. В таких случаях они говорят: «Бедняга, ведь я сам предложил ему отдохнуть денька два-три, а он — ни в какую! Да, надо признать, что на работе он выкладывается весь, без остатка!»