Лев Вершинин - Два веса, две мерки [Due pesi due misure] Страница 51

Как только Вы покидаете свою саванну, где спокойно часами рыли носом землю, и предстаете перед начальством, Вам при всей Вашей полноте удается сразу же осунуться и побледнеть. Под глазами у Вас тотчас появляются синяки, а остатки завитков на Вашем затылке кажутся вспотевшими. Узел галстука сдвинут в сторону. Брюки на коленях пузырятся. Ногти не блещут чистотой, а на подушечках пальцев красуются чернильные пятна от усердной работы.

Эта Ваша способность перевоплощаться трогает вышестоящих лиц — они мгновенно все замечают, оценивают, сочувствуют и благосклонно внимают жалобам, которые Вы умеете преподносить с самым скорбным видом. Вы жалуетесь на коллег, на подчиненных, разумеется, на противоречия в структуре предприятия, на гнусные проделки конкурентов, на все то, что держит словно в тисках человека-бородавочника, портит ему жизнь, лишает сна, оскорбляет его деликатную душу.

Вот и выплыло наружу роковое слово «душа»!

Все наши шефы знают, что они в обмен на более или менее жалкие гроши получают от нас несколько часов труда. Вы же человек иной: Вы вбили в голову шефов, что продаете им не только свое время, свои способности, но и душу. Вы каким-то таинственным образом заставляете их одновременно испытывать угрызения совести, проникаться к Вам сочувствием и совершенно незаслуженно повышать Вам жалованье.

Выслушивая Ваше нытье, шефы кивают головами, то и дело вздыхают, хмуря брови, и в итоге Вы всегда выходите сухим из воды. И что же делаете Вы, Доктор, сразу после этих бесед с начальством? Вы с усталым видом возвращаетесь в свой кабинет, созываете машинисток, секретарей и прочих сотрудников и начинаете грозить: «Это невыносимо! Дальше так работать нельзя! Чего они от меня хотят? Никто не отдает себе отчета в том, что, если бы не я… Что мне остается?! Из кожи вон лезть ради вас, ради них, ради всех… скажите же мне, скажите!..»

Машинистки, секретарши и прочие сотрудники сидят растерянные, с позеленевшими лицами, но и они вынуждены присоединиться к хору сочувственных голосов, а Вы под этот хор воспаряете ввысь, как невинный ангелочек, сидящий на облаке.

Такова, Доктор, как Вам известно, наша жизнь с понедельника до субботы — то есть до тех пор, когда я снова увижу Вас во сне.

С глубочайшим почтением.

Многоуважаемый Доктор!

Вы ошибаетесь, если думаете, будто все на свете указывают на Вас пальцем. Всем известно, что Вы одержимы манией преследования, сильнее этой мании в Вас только инстинкт самосохранения, однако не перегибайте палку…

Постарайтесь обуздать свою кабанью сущность, ведь бородавочник, завидев издалека крокодилов, кротких жирафов или задумчивых слонов, тотчас же преображается, начинает трястись от страха, потому что считает этих великанов жестокими и агрессивными, не подозревая даже, что они его и не замечают.

Воистину никто, Доктор, не желает Вам зла. Ничто не угрожает Вашему пастбищу, где Вы топчетесь вместе с супругой и потомством и хрюкаете, как Вам и предписано природой.

Но я знаю: слова мои напрасны, ибо Вас гложет ужас — Вы боитесь жить, выполнять свой долг, создавать, разрушать, двигаться, принимать решения, не принимать их и даже откладывать дела на завтра. Все Ваши поступки диктуются этим страхом и потому выглядят смешно. Вы похожи на собаку, которая прижимает хвост, чтобы ее не обнюхивали другие собаки, или на клоуна, который изображает мнимый ужас, будто бы страшась получить пинок в зад.

Но почему это происходит, Доктор, почему? Ведь нет поблизости дряхлого подагрика льва, саванна такая же, как всегда, и наше предприятие все то же. Чего бояться?

Я уважаю страх, но только тогда, когда он оправдан. Все великие люди испытывали страх, от этой истины никуда не денешься. Но Вы-то, разве Вы — великий человек? Или, быть может, ущербные извилины Вашего мозга рождают страх просто для того, чтобы хоть в какой-то мере сделать Вас похожим на какого-нибудь великого человека, на раненого слона, благородного в своем неистовом безумии, на Энея, покидающего охваченную огнем родину, на Робинзона, вынужденного создать новый мир и новую судьбу?

Не забывайте, Доктор, кто Вы есть в действительности. А действительность такова: каждое существо многоступенчатого царства животных знает, что оно не должно бояться более мелкого и менее защищенного существа. Вы же нарушаете этот закон, потому что боитесь своих подчиненных, боитесь машинисток и секретарей и, наоборот, бросаетесь как завороженный в лапы вышестоящих хищников, хозяев предприятия.

Вы боитесь, что бледная секретарша станет сплетничать о Вас с простым курьером, боитесь, словно сельская учительница, что какой-нибудь шутник-подчиненный осмелится положить на Ваше кресло кнопки острием вверх.

Вы боитесь этого и намерены побороть страх, добиваясь лести. Вам ведь хочется, чтобы машинистки обожали Вас, чтобы они обращались к Вам замирающим от волнения голосом: «Доктор… Доктор…», чтобы они подавали и снимали с Вас пальто, чтобы тревожились из-за Вашего насморка или несварения желудка. Вы ненавидите машинистку, которую все это не интересует, на которую не действует высочайшее обаяние бородавочника и которая смотрит на Вас только как на обычного начальника.

В один прекрасный день Вы не сможете утолить свою жажду любви и лести, Доктор. Обыкновенно взрослые бородавочники погибают не от удара стрелы или клыков голодных леопардов. Их губит засуха: когда окружающая среда в достаточной мере не обеспечивает их влагой, жидкостью, водой, мягкой грязью, в которой они могут валяться.

Будьте осторожны, Доктор, ведь я, преданный подчиненный и тайный свидетель, не представляю себе ничего более смешного, чем Ваша смерть от недостатка любви и лести. Тогда я тоже умру. От смеха.

С глубочайшим почтением.

Многоуважаемый Доктор!

Я признаю, что Вы тоже имеете определенные права. Например, право на развлечения. В развлечениях нуждаются даже самые жалкие существа, даже приговоренные к пожизненному заключению, даже буйно помешанные. Наша Конституция справедливо утверждает это.

Однако зачем Вы без конца талдычите нам, подчиненным, о своем умении развлекаться, о победах, которые Вы одерживаете во время этих развлечений? Мы давно знаем, что в Северной Европе вы самый лучший игрок в три листика. Ваши успехи на этом поприще известны по ту и по эту сторону Альп, в специальных выпусках журналов упоминается Ваше имя. И потому было бы куда благоразумнее с Вашей стороны не слишком выставляться. Но куда там! Чуть только Вы выиграете какой-нибудь незначительный любительский турнир, как тотчас же собираете подчиненных, секретарш, курьеров и с радостным оживлением начинаете по порядку, во всех подробностях рассказывать все, что происходило на турнире. Секретарши нервничают из-за писем, которые скопились у них на столах и которые надо подшить в дело, машинистки и курьеры слышат в соседней комнате телефонные звонки, но не осмеливаются броситься к аппаратам. Жизнь конторы замирает, а Вы продолжаете говорить: на генезис и анализ партий нанизываются драгоценные нюансы; какой-то наиболее удачный ход Вы можете осветить по крайней мере с шести или семи точек зрения. Правда, на все это тратится рабочее время, однако надо признать, что в такие минуты в Вас проглядывает что-то почти человеческое. На глазах у Вас слезы, речь течет гладко, и кажется, будто все Ваши страхи куда-то испарились. Щеки у Вас вздрагивают, и в этот звездный час Вы становитесь таким, как все, как все мы, живущие на планете и нуждающиеся не только в хлебе насущном, но и в добром слове.

Очень жаль, что Вы, Доктор, не можете жить и зарабатывать себе на жизнь званием чемпиона Северной Европы по игре в три листика, а вынуждены рыть землю носом в своей саванне-конторе, исполняя обязанности ответственного лица.

И как все было бы просто! Но нет! Задетый за живое, Вы стали бы, как всегда, испуганно возражать, прячась, как заправский бородавочник, в высокой траве: «Да, может быть, оно и верно, но где же наш гражданский долг? А кроме того, наша фирма — первая среди фабрик, производящих хрустящие хлебцы, а я худо-бедно занимаюсь хрустящими хлебцами двадцать лет и кое-что смыслю в этом деле. Вы же понимаете, что значит быть всего лишь чемпионом по игре в три листика, пусть даже заслуженным? Я предпочитаю разделить судьбу людей нашего круга и внести свой вклад, как все, вы и я, я, я…»

И таким образом, испытав на какой-то миг уважение к Вам, как к игроку в три листика, я снова вижу Вас бородавочником, и та мизерная симпатия, которая едва зародилась во мне, исчезает; саванна поглощает ее и превращает в навоз.

А тем временем Вы заканчиваете свою речь. И секретарши, курьеры, машинистки бегом возвращаются к пишущим машинкам и телефонам. Вы остаетесь в одиночестве в своем кабинете и глядите прямо перед собой, поверх стола, заваленного бумагами, которые лежат там месяцами без движения. Вы смотрите на противоположную стенку, чувствуя себя опустошенным и непонятым, после только что вдохновенно разыгранной сцены, и у Вас возникает подозрение, что, если, но не может быть… Словом, Вы смотрите и ждете, когда стрелка конторских часов закончит свой оборот и Вы, снова став бородавочником, сможете погрузиться в созерцание той пустоты, которая и есть Вы сами, пустоты, которая, не знаю, каким образом, есть также и пятно. Да-да, если можно так выразиться, пустое пятно, мыльный пузырь.