Виктор Коклюшкин - Алло, Люся, это я! (сборник) Страница 19

– Вот живешь рядом с человеком долгие годы и не знаешь, что он за человек! И только в особенные минуты видишь, как щедр, отважен и богат он душой! – молитвенно проговорила жена Феофанова…

– Предлагаю сегодняшний день запомнить всем на всю жизнь! – с чувством произнес Горемыкин.

Повинуясь общему порыву, мы все встали и крепко в волнении пожали друг другу руки.

– Пап, а река в лютый мороз подо льдом бывает? – робко произнесла маленькая дочка Феофановых, но ее никто не услышал.

А я хотел объяснить ей, что там, возможно, была прорубь, но подумал и – не стал. Ведь ребенок все равно всего понять не может.

Вляпался!

Юмор, юмор… Вот у меня сосед потерял ключи от квартиры, забрался по водосточной трубе, прошел по карнизу, разбил стекло, влез, а это квартира – чужая!

Он – к двери, а тут – звонок! Он говорит: «Никого нету дома!» Ему говорят: «Откройте – милиция!»

Он думает: «Во, вляпался! Лучше бы я с карниза упал! Я б сейчас лежал на больничной койке, а теперь придется – на нарах!»

Открывает он дверь, его спрашивают: «Фамилия?» И тут его осенило, он говорит соседскую: «Иванов!» Ему говорят: «Гражданин Иванов, вы арестованы за убийство!»

Он говорит: «Но я не Иванов! Вот, посмотрите – окно разбито!»

Ему говорят: «А… бежать хотел!» И хоп ему по шее!

Мужик совсем обалдел, кричит: «Позовите жену!» Позвали. Говорят ей: «Если подтвердите, что он ваш муж, – забирайте! А если скажете “нет”, то никогда больше его не увидите!»

Жена говорит: «Конечно, нет! Он мне, подлец, полжизни загубил, я хоть вторую спокойно поживу!»

Он кричит: «Нина, мы ж с тобой вместе детей родили!» Она говорит: «Что-то я не помню, чтоб ты беременным ходил! Прощай, Степан. Одевайся, – говорит, – теплее – тебя, наверное, в Сибирь сошлют!»

Отвезли мужика в КПЗ. Он в дверь колотит, орет: «Вы перепутали! Снимите у меня отпечатки пальцев!» А уголовники в камере говорят: «Мы лучше с тебя одежду снимем!» Отобрали у него одежду, обрядили в тряпье…

Следователь на следующий день, как увидел, говорит: «А не вы ли в 1896 году свою сожительницу удушили? У нас с тех пор дело незакрытое!..»

Мужик думает: «Нарочно признаюсь! А на суде разберутся!» И говорит: «Да, это сделал я! А фамилия моя – Гитлер!» Следователь протягивает ему сигареты и говорит: «Курите, Адольф!» Мужик кричит: «Какой я тебе Адольф?!»

Следователь говорит: «Ну, хорошо: Адик – не волнуйся, на суде разберутся!»

А на суде адвокат говорит: «Посмотрите на эту дебильную морду, разве мог бы он ударить человека – он бы промахнулся!»

Прокурор говорит грозно: «Требую для него самого сурового наказания – пусть служит в милиции!» А судья, рэкетирами запуганная, с закрытыми глазами полистала дело и говорит: «Поскольку, подсудимая, вы являетесь матерью-одиночкой, то попадаете под амнистию! И бегите отсюда быстрее, потому что здание у нас старое, не ремонтируется и вот-вот рухнет!

Вот и весь юмор!

Письмо

За окном стемнело. Киселев включил настольную лампу, положил перед собой лист бумаги и стал писать. «Здравствуйте, дорогой Николай Иванович! – написал он и улыбнулся. – Пишу вам письмо и невольно улыбаюсь, представляя, как вы его получите: войдете к себе в подъезд, глянете в дырочки почтового ящика, а там – что-то есть! Вы откроете дверку маленьким ключиком, достанете конверт… Я ведь знаю, как приятно получать письма и как грустно становится, если в почтовом ящике пусто…

А я люблю не только получать письма, но и писать. Вечерами, когда жена и сын смотрят телевизор, я люблю иногда сесть за стол, положить перед собой чистый лист бумаги и неторопливо писать о том, что видел, читал, о чем думаю. А кроме вас, мне поделиться не с кем. Дома, если я начинаю о чем-то рассуждать или вспоминать, сын смотрит на меня недоуменно и стыдливо, а жена, послушав минуту, говорит: «Сходил бы ты лучше в магазин». И я иду, потому что становится обидно.

На работе у меня все нормально. Но если я попробую рассказать там, что в детстве у меня был чижик и что я мечтал стать водолазом, сразу наступит настороженная тишина, потом, когда поймут, что я никого не оскорбил своим рассказом, кто-нибудь вспомнит анекдот, а еще потом наша ироничная молодежь будет звать меня за глаза морским чижиком или подводной птичкой.

Я знаю, есть люди, которые пишут на радио с просьбой передать песню, но сами-то стараются как можно больше написать про себя. Я однажды не сдержался и тоже написал в газету. Про то, как летом ездил в пионерский лагерь и очень боялся, что кто-нибудь подумает, что я влюблен в Лену Нашатынскую. Ответ я получил из Министерства здравоохранения, где говорилось, что я правильно ставлю вопрос о раннем созревании подростков.

Поэтому, дорогой Николай Иванович, вы уж извините, что я докучаю вам, но так уж получилось, что вы оказались единственным для меня человеком, с кем я могу говорить, легко и откровенно.

На этом писать кончаю. Желаю вам всего доброго. С уважением, Киселев».

Киселев сложил листок в четвертушку, вложил в конверт, заклеил, написал адрес: Парковая, дом 8, Киселеву Николаю Ивановичу – и пошел на улицу к почтовому ящику.

О дворе автора

Мать у них умерла, отец работал с утра до вечера. Пожалуются ему бабы на его сыновей: Вовку старшего и Петьку младшего, даст он вечером каждому по подзатыльнику – вот и все воспитание. Мрачный… плохо ему было без жены. Каменный стал какой-то.

Петька изобретательством занимался, то взорвет что-нибудь, то заставит малышню взяться за руки, крайнему проводок в руку от динамо-машины, крутанет ее – ток по всем пройдет, все взвизгнут, а он: «А если вы попадете в плен и вас будут пытать?!» В Музее революции, как уж ему удалось, стащил саблю, доказывал, что ею было срублено 25 тысяч голов, давал всем трогать лезвие, кое-кому порубить стропила на чердаке. Носил ее в штанах – сатиновых шароварах, тогда почти все в таких ходили, отчего одна нога у него не сгибалась, и он выглядел героем-инвалидом гражданской войны.

Носить оружие в портках долго невозможно, и не потому, что неудобно. На второй-третий день после кражи он уже бегал с саблей наголо по Уланскому переулку, за ним бегала малышня, и все кричали: «Ура!» Даже для нашего переулка это было уже слишком. Петьку отвезли на коляске, милиционеры тогда на мотоциклах с колясками ездили, в 61-е отделение. В одноэтажном домике, справа от Тургеневской библиотеки оно было.

Отпустили Петьку вечером, ночевать он домой не пошел, спрятался на чердаке, не там, где мы рубили стропила и откуда нас выгнали жильцы верхнего, пятого, этажа, а на чердаке тетипаниного двухэтажного дома, куда прямо в слуховое окно вела ржавая металлическая лестница. Отец его постоял у лестницы, крикнул вверх: «Слезай, я тебе уши оборву!», а кто ж на такое предложение согласится? Два дня Петька ночевал на чердаке, мы ему, как герою-партизану, таскали туда хлеб, сахар. Днем Петька вылезал из убежища, что-то покупал в ветеринарной аптеке на Кировской, смешивал, взрывал. Деньги не воровал: сдавал макулатуру, бутылки…

А вот его старший брат Вовка, тот всерьез связался со шпаной и, когда ихнюю банду арестовали, успел куда-то исчезнуть. Было ему, если Петьке лет тринадцать, то Вовке – шестнадцать или чуть больше.

И потекла жизнь дальше, и при всяком новом проступке Петьке говорили и бабы, сидящие у подъезда, и мужики, дубасящие в домино: «Вот смотри, пойдешь, так же как твой брат, по тюрьмам!»

И каково же было всеобщее изумление, когда в один летний день во двор вошел Вовка! Он шагнул из темной подворотни в солнечный двор, как на сцену, высокий, веселый и в морской форме! Его сразу окружили мальчишки, девчонки, подошли осторожно бабы и, сложив на груди руки, сначала с недоверием, а потом с удивлением, а потом и с гордостью – вот какие люди выросли в нашем дворе! – слушали его рассказы. И мужики, оставив на столе фишки домино, тоже подошли; кто-то из пацанов освободившийся стул притащил и подставил Вовке. Он сел, достал пачку «Казбека», а эти папиросы курили начальники и уважающие себя мужчины, постучал по крышке мундштуком, не торопясь закурил и продолжал повествовать под вздохи и ахи баб, под: «Ну надо же!», «Не может быть!»

Дядя Вася Печенкин вставил было: «А мы уж думали, ты в тюрьме!», но Вовка не обратил внимания; нога на ногу, выпуская кольца дыма, он рассказывал про акул, одну из которых он чуть не поймал, про кита, который чуть не опрокинул их шлюпку, про туземцев, которые чуть не поджарили его на костре, про шторм, который выбросил их корабль на острые рифы. Слова «компас», «зюйд-вест», «ватерлиния» летали в воздухе нашего двора, как дивные птицы.

А потом Вовка вдруг быстро поднялся и ушел через заднюю арку, а из передней во двор вошли наш участковый капитан Хоботов и какой-то взволнованный дядька. Оказалось, что Вовка в фотостудии, она была на Сретенке на четвертом этаже, надел морскую форму, чтобы сфотографироваться, и в ней заявился в свой двор…