Феликс Кривин - Пеший город Страница 37

На конкурсе красоты лавровые венки присуждались по четырем номинациям: самый большой — для бедер, поменьше — для бюста, еще меньше — для талии и самый маленький для головы.

Наконец пришло время козла отпущения. Его отпустили в другой огород, на историческую родину… Вот когда пожалела Сидорова коза, что не вышла за него замуж!

Оглядываясь назад

Шестьсот миллионов лет. Это вам не золотая свадьба, не платиновая, не бриллиантовая. Именно столько мы прожили с нашими женщинами на этом, не таком уж белом свете.

Сначала мы жили с ними в воде. В воде было легче. В воде даже камни кажутся легче, а не то, что семейная жизнь.

И уровней жизни в воде большой ассортимент: хочешь, живи на дне, хочешь — у самой поверхности. Когда во время развода начинаешь делить жилплощадь, по крайней мере, есть что делить.

И вот что еще важно: уровень жизни одинаково высокий для всех. И одинаково низкий для всех. Это настоящая демократия.

А какой в воде климат! Температура зимой не ниже нуля, и летом пот не течет с тебя градом. Влажность высокая при полном отсутствии осадков. Кроме медуз, никто не ходит под зонтиком.

Женщине в воде легче быть красивой. Никаких макияжей, марафетов, ни губы красить, ни ресницы, — все это начисто отсутствует. И ванну принимать не нужно, и умываться не нужно по утрам. В воде женщина сама по себе чистая.

И вот что интересно: как бы трудно ни складывалась семейная жизнь, никого не тянет выпить. Не то, что чего-нибудь крепкого, но даже простых безалкогольных напитков. Пьянство — это наш бич, а не их.

Главные трудности начались у нас на суше. Особенно в Мезозое при динозаврах. Возник даже вопрос о выделении нам молока за вредность динозавров, но вопрос так и повис в воздухе, потому что решали его сами динозавры.

И что вы думаете? Наши женщины и тут оказались на высоте. Они сами стали выделять молоко, без помощи динозавров. Так с тех пор и выделяют. Динозавров давно уже нет, а они преспокойно выделяют молоко за вредность динозавров.

Конечно, таким женщинам не могло нравиться, что мы пресмыкаемся перед динозаврами. Хотя мы не пресмыкались. Мы просто терлись животами о землю, чтобы нас было противно взять в рот. А если кто возьмет, чтобы сразу выплюнул. Динозавры нас так далеко выплевывали, что некоторые уже не могли вернуться в семью и заводили семью на новом месте.

Прожитые шестьсот миллионов лет — это шестьсот миллионов лет борьбы за эмансипацию. И в этой борьбе женщины нередко одерживали победу. Они научились даже детей рожать без нашей помощи. А у нас это не получается. Партеногенез для мужчины пока еще недостижимая высота.

Говорят, ученые уже над этим работают. А зачем? Зачем нам обходиться без женщин? Без таких очаровательных, умных, находчивых, которые ухитряются до сих пор выделять молоко за вредность динозавров, хотя динозавры давным-давно вымерли.

А мы способны только плодить на земле динозавров или что-то превосходящее по вредности динозавров, насаждая на земле вредность динозавров — без малейшей получить за нее молоко надежды.

Сказки о прожитой жизни

Счастливая революция

В детстве у меня не было прошлого, это потом оно появилось. И когда к нам приходили гости, с ними даже не о чем было поговорить. Моя сестра приспособилась вспоминать чужое прошлое, вычитывая его из книг. В книгах собраны несметные запасы прошлого, которое теперь уже никому не принадлежит, и пользоваться им может каждый, кто захочет.

Сестра могла часами вспоминать прошлое графа Монте-Кристо, капитана Немо и мадам Бовари, хотя у мадам Бовари было такое прошлое, о котором вспоминать неприлично. Мне больше подходило прошлое Гулливера, хотя не очень нравился Гулливер. Я не мог ему простить, что он сбежал из Лилипутии, бросив на произвол судьбы маленьких лилипутов.

Сестра говорила, что маленьких всегда покидают. Вот и наш папа уехал и не вернулся, не посмотрел на то, что мы маленькие. Хотя ему очень хотелось вернуться, но он не смог. У него не хватило жизни. Мама даже не знает, как мы будем расти без отца. Из нас же неизвестно что вырастет.

В нашем детстве многие дети росли вот так, в неизвестном направлении. У одних отцы сами ушли и не вернулись, у других их насильно увели из семьи. Когда Гулливер ушел от лилипутов, они же не знали, как им расти, до какого роста расти. Может, из семей специально уводят родителей, чтоб дети не знали, куда им расти, и навсегда оставались маленькими?

В детстве мне помогал расти мой друг, враг народа. Он был высокий, крупный человек, и жена у него была высокая, крупная. И как они только помещались в маленькой проходной комнате, от которой враг народа отгородил коридор, чтоб соседи могли ходить, не заходя к нему в комнату? Соседей было много, и им было до того тесно, что рано или поздно кто-то должен был стать врагом народа, чтоб хоть немного места освободить.

Когда мы с мамой приходили к ним в гости, враг народа уводил меня в свой угол, и мы разговаривали, смотрели книжки, играли в шашки, стараясь не прислушиваться к тому, о чем говорят наши женщины. Как будто враг народа не знал, что я ребенок, у них с женой не было детей, и, возможно, он не отличал ребенка от взрослого человека.

Но это единственное, чего он не знал. Не считая того, что он враг народа. Этого он не знал очень долго, и когда за ним пришли, это было для него большой неожиданностью.

После этого мы с ним не виделись уже никогда.

А народ давно забыл, что у него был этот враг. Народ не злопамятный. И зло, причиненное отдельному человеку, он запомнить не может.

Моя сестра в то время читала книжку про французскую революцию. Там почти все были враги народа. Сестра говорила, что наш год состоит из тех же цифр, что и тот, французский. У них был 1793-й, а у нас 1937-й. Только семерку переставить в конец, а остальное так и останется.

Но наш год, говорила сестра, более счастливый. Потому что в нем сумма левых цифр равна сумме правых. А у французского года эти суммы не равны. Поэтому у них во Франции революция кончилась плохо, а наша революция кончилась хорошо.

День рождения

В детстве дни рождения — самые счастливые дни, даже если они холодные, ненастные и сырые. Я знал человека, который родился первого декабря, но любил этот день, как первое мая.

Лично мне с днем рождения повезло, и моя мама считала, что этого достаточно. Зачем праздновать день рождения, если вокруг и так все цветет, не надо ходить в школу, а вместо этого можно сходить на море?

Может быть, мама так и не думала, может, у нее просто не было денег. И она решила, что дешевле искупаться в море, чем устраивать день рождения такому сопляку, как я.

Сестра утешала меня, что семь лет — это не круглая дата, а круглые начинаются с двадцати. Не с десяти, а с двадцати, потому что десять лет сестре уже было, и она это совсем не почувствовала.

Но на этот раз она ошиблась. Потому что вечером пришел дядя Митя и принес целый бидон мороженого. И вместе с ним пришла тетя Хана, которая сама приготовила этот бидон специально к моему дню рождения. И дочка их Нюся тоже пришла, и все они меня поздравили и пожелали долгих лет и счастья в личной жизни.

— Откуда у него личная жизнь? — удивилась мама.

Тетя Хана сказала, что когда-нибудь у меня будет личная жизнь, и хотелось бы, чтоб она была счастливой.

Сестра мне шепнула, что у нее уже есть личная жизнь, но пока в ней нет ничего хорошего.

Потом все ели мороженое, а после мороженого решили пить чай. Но оказалось, что в чайнике не было заварки. Верней, она была, но совсем высохла и даже заплесневела.

Громче всех смеялась мама, потому что ей было стыдно. Хотя дата и не круглая, но можно было заварить чай.

Сахара у нас тоже не оказалось, и от этого смеялись еще больше. Целый вечер все смеялись, потому что в доме вообще ничего не было. Только мороженое, но зато — целый бидон.

А через шесть лет тетю Хану, дядю Митю и их дочку Нюсю убили немцы. Вдруг оказалось, что они евреи, и их за это надо было убить.

Те, которые их убили, наверное, этого не помнят: им было все равно, кого убивать. А те, кого убили, не помнят тем более.

Сказка о далеком городе

Три гномика лежат животиками на земле. И о чем-то шепчутся. Они из камня. Разноцветные колпачки, яркие одежды. Они лежат в городском сквере, между улицей Ленина и улицей Октября, на каждой из которых я жил. Теперь их, наверное, переименовали.

Гномикам приходится шептаться, потому что на соседней скамеечке всегда кто-то сидит. Если громко говорить, могут услышать. А их нужно только видеть, такие они красивые. Разоделись в пух и прах, но и этого им показалось мало: они и позы приняли живописные — на случай, если кто- то захочет нарисовать. Чтоб получилось не хуже, чем на картине «Охотники на привале».