Феликс Кривин - Пеший город Страница 38

Долгий у них получился привал. Они еще до войны здесь приваливались. А люди на скамеечке постоянно менялись — придут и уйдут.

Так пришли и ушли князь Олег и князь Игорь. Князь Святослав. И Потемкин, тоже князь, и Кутузов, пока еще не князь, но уже комендант здешней крепости. Декабрист Пестель. Поэт Пушкин. Все пришли и ушли, и все здесь сидели, когда еще и самой скамеечки не было.

Гномиков тоже не было, но они твердо верят, что были. Они же каменные. В моей стране было много каменных людей, но все они стояли на пьедесталах. А чтобы вот так лежать на земле животиками — такого у нас не было. Да и никто бы в общественном месте не разрешил.

Бессарабия, страна без арабов, на зависть другой, далекой отсюда стране. Арабы пришли и ушли, вот и получилась земля Бессарабия.

Об этом городе есть что вспомнить, но всего не вспомнишь, даже если каждый житель станет писать воспоминания. Наверно, многие и писали. По крайней мере одного я знал, он жил в нашем дворе, и его весь город называл Иваном, не желая знать его отчества. А напрасно. Потому что Иван играл на скрипке, что должно внушать уважение. Трудно даже представить, что Ойстраха могли называть Давид. Давид, отнесите в сарай этот мешок картошки! Потому что Ойстрах — это Ойстрах, хотя и Давид.

Вот этот Иван, в перерывах между скрипкой и мешками картошки, писал воспоминания. Свою собственную «Повесть о жизни». Представьте на минутку, что к автору «Повести о жизни» обратились бы без отчества: Константин, помогите сложить дрова! Нет, ему бы сказали: Константин Георгиевич, помогите сложить дрова. Потому что Паустовский — это Паустовский.

Правда, с воспоминаниями у Ивана не все ладилось. Ему трудно давались слова, а ведь слова в воспоминаниях не менее важны, чем события. Да и событий у него особенно не было. Родился, учился, работал. Как про такое написать?

Короче говоря, был Иван не Паустовский. И украшала его только жена Маргоша, первая красавица нашего двора, которой первый поэт нашего двора посвятил такие стихи:

О Маргарита, Маргарита,Войдя в почтенные лета,Не говори ты: «Все гори ты!»,Поскольку жизнь уже не та.Не стой ночами у корыта,Мусоля грязное белье,А лучше вспомни, Маргарита,Быльем поросшее былье.

Маргоша обиделась на почтенные лета, не оценив красоты слога. Но обида не отразилась на ее лице, поскольку все, что отражается на лице, со временем складывается в морщины. А для Маргоши это время уже пришло, что, конечно, не к лицу первой красавице.

Когда Маргоша проплывала по двору из своей квартиры в туалет, она не делала никаких лишних движений, не проявляла ни спешки, ни суеты, как это бывает в подобных случаях. Она двигалась неподвижно, высоко держа голову, наподобие Марии Стюарт, готовая на каждом шагу умереть из принципиальных соображений. И тогда на ее пути надо было поставить Маруську с другого конца двора, которая жила у самого туалета и вдобавок мусорного ящика, что выработало в ней классовое сознание, не приемлющее таких аристократов, как Маргоша. Маргоша работала телефонисткой, и у нее на проводе бывали самые большие люди нашего маленького городка. Поэтому, оказавшись на пути у Маргоши, Маруська не сдерживала классового сознания, а Маргоша еще выше вздергивала голову, подчеркивая свое сходство с Марией Стюарт, голова которой и вовсе на плечах не удержалась.

И вот такая женщина была женой Ивана, который выглядел так, словно всю жизнь переносил картошку и складывал дрова, что, впрочем, никак не отражало его внутреннего мира. Внутренний мир Ивана вырывался из мира внешнего и заполнял собой весь двор, когда Иван играл на скрипке.

Во дворе в это время прекращались военные действия и все жильцы превращались в слух. Не превращались в слух только старики Левченки, которым Иван со своей женой достаточно надоели, поскольку жили у них за стенкой (кто у кого жил за стенкой, так и не было решено и постоянно подвергалось бурному обсуждению).

Все наши дворовые баталии кончались без потерь, но вот грянула первая потеря: умер старик Левченко. Тот самый Левченко, который ходил по двору в майке, увешанной медалями за взятие чуть ли не всех городов, но он взял еще не все города, поэтому от него следовало держаться подальше. Еще недавно такой крутой, что от него даже собственная жена держалась на расстоянии, насколько это было возможно в их маленькой комнате, старик Левченко лежал на обеденном столе, чего не позволял себе при жизни, а старуха над ним вскрикивала еще громче, чем кричала, скандаля во дворе.

Жильцы нашего двора стояли у дверей стариков Левченко, еще не решаясь войти, но уже понимая, что не войти тоже неудобно, и тут Маруська сказала:

— Иван, сыграйте что-нибудь. Покойнику нужно что-то сыграть.

Иван смутился:

— Не умею я играть.

— Как это не умеете? Вы же играли, мы все слышали!

Иван еще больше смутился:

— Я играл назло Левченкам.

Вот ведь какая штука! Не умел играть, а играл. Потому что назло Левченкам. А такой тихий, безобидный человек, который всем переносил картошку и складывал дрова, никому слова плохого не сказал, — только играл назло Левченкам. Конечно, теперь ему играть неудобно. Получится, что он достает Левченко и там, на том свете, за взятие которого медалей никому не дают. При жизни не давал спать, а теперь и вечный сон хочет нарушить.

Поэтому Иван не стал играть старику Левченко, а пошел писать о нем воспоминания — о том, какой старик Левченко был хороший человек.

Дворничиха Тамарка провожала до самого кладбища героя войны, той войны, которая отняла у нее все, что она имела. Гномики помнят ее еще девочкой. Потом барышней боярышней, румынской княжной. Княжна с улицы Ленина на которой кончилась ее княжеская жизнь. До войны мы жили с ней в одном доме, в прежде их родовом, а теперь государственном доме, и брат княжны Михаил, похожий на декабриста Михаила Бестужева или еще на какого-то декабриста, играл нам на скрипке Шопена и Рахманинова.

После войны брат спился и куда-то исчез. А княжна Тамарка стала мести улицы. И когда она видит мою сестру на улице Октября, то окликает ее с улицы Ленина: «Ленуца!»

И они разговаривают. Не потихоньку, как гномики, а прямо с улицы Ленина на улицу Октября. Им есть о чем поговорить. Моя сестра помнит брата Мишу, она хорошо помнит, каким он был, а кто еще в городе его помнит?

Обе они состарились, как эта турецкая крепость, которая никого уже не может защитить. Теперь она просто декорация, в ней снимают кино, и народный артист Бондарчук, в черной краске, как в черной маске омоновца, душит заслуженную артистку Скобцеву, свою вдвойне жену — по фильму и по жизни, и никакая крепость ее не защитит, потому что старая крепость — всего-навсего декорация. Когда так долго живешь, превращаешься в декорацию.

Город постарел, только гномики остались такими же молодыми. Они столько повидали на веку — и не состарились. Как им удалось столько повидать и не состариться?

Они шепчутся. Наверно, знают секрет.

Герои среди нас

Середина пятидесятых. В областном Доме офицеров писатели встречаются с учителями области. Писатель ВПШ, инициалами похожий на Высшую партийную школу, оставившую неизгладимый след в его творчестве, читает рассказ, в котором героически действует учительница-партизанка. Слушают плохо, со скукой и посторонними разговорами, которых сами у себя на уроках не допускают, а по завершении рассказа вяло хлопают, словно каждый хлопок отпускают по карточкам в военное время. И тогда ВПШ говорит:

— Я прочитал этот рассказ лишь потому, что увидел в зале его героиню.

В зале будто бомба взорвалась. Трудно было поверить, что одна учительница, пусть даже партизанка, могла наделать столько шума. Люди вставали, оглядывались, почему-то решив, что партизанка должна быть непременно у них в тылу, но задние тоже вставали и оглядывались, и все это под грохот оглушительных аплодисментов.

Успех был потрясающий. Не то что этот провинциальный зал, но даже колонный зал Дома советов не слышал таких оваций. Счастливый автор стоял на сцене почти в слезах, чувствуя, что не зря прожил жизнь, которая прежде ему не особенно нравилась.

Зал требовал предъявления героини.

— Встаньте, — мягко сказал писатель, — покажитесь людям, пусть вас увидят все.

Никто, естественно, не вставал. Вставать было некому.

— Стесняется, — объяснил писатель публике. — Ну что ж, мы не вправе принуждать.

— Да нет, отчего же, — послышалось из середины зала, и какая-то женщина вышла из рядов и направилась на сцену.

Этого писатель не ожидал. Его героиня не могла здесь появиться, он точно знал, что ее в зале нет. И не только в зале, но и в природе нет, потому что он сам ее придумал.