Наталия Сухинина - Где живут счастливые? Страница 47

Несколько ночей не спал. А тучи над ним сгущались. Злоба на жестокий мир, загнавший сюда, в нечеловеческие условия, злоба на обидчиков «ментов», злоба на тех, кто разлюбил, предал, вылилась у сокамерников Степана в злобу против него, новичка, неискушённого скуластого якута и злоба эта била через край озверевших, искорёженных сердец и требовала, требовала выхода. Он подслушал разговор: сегодня ночью ему уже не отвертеться. Разработан целый сценарий, несколько человек окружат его и... и он займёт позорное место опущенного на нижних нарах. Они спали на нижних нарах, те, кого сломали, уничтожили, сделали уродами на всю оставшуюся жизнь. Только не это... Его уже заставляли шестерить и выбили зубы за отказ от этого поручения. Ему перебили ушную перепонку. Но только не это... Решение созрело мгновенно. Он хватает тупую бритву и начинает торопливо пилить ею по запястью. Тупая бритва, очень тупая, скорее... Но вот уже хлынула фонтаном спасительная алая кровь. Его везут в тюремную больницу. Перехитрил...

Но швы на руке, в конце концов, зарубцевались. Надо было возвращаться.

Хата 708. Так называлась наша камера. По тюремному закону надо было возвращаться именно туда, откуда ушёл. Иначе убили бы. И опять скопившаяся после его «курорта» злоба - с новой силой, новым, низменным удовольствием, выплеснулась в лицо Степана. Его били жестоко, не было живого места. Отработанный подлый вариант: один шепнул другому - Степан мент, следит за нами. Даже бросили через решётку записку, якобы, подписанную его именем с доносами на своих. Предатель. Опять нещадно били, самозабвенно, с удовольствием.  - Как же вы выдержали, как?  - А я молился... Откуда и сила взялась - молиться. Не учил никто, никто никогда не объяснял...

Есть опыт приобретённый, а есть генетический. Приобретённый — скорбей, измен, предательств, физических и моральных страданий. Генетический - молитвенного упования. Может, когда-то давно прабабка Степана Терехова молилась истово в безысходности своего изболевшегося сердца. И молитва впечаталась в плоть, вошла в формулу крови и потекла по жилам — к потомкам. К нему, Степану Терехову, избитому, харкающему кровью у тюремной параши.

Господи, помилуй!

А дальше чудо. С вытаращенными от ужаса глазами, воровато оглядываясь, подполз к нему ночью, когда измотавшиеся от мести зеки отрубились на своих вторых этажах нар — смотритель Тимоха.

Слышь, ты, якут, я ничего не понимаю, крыша что ли у меня поехала? Голос мне был, явный голос. Чтобы я тебя защищал. Такой голос, которому не подчиниться страшно.

И он, Тимоха, подчинился. Стал защищать Степана, где хитростью, где педалированием своих законных прав.

Потом, после суда, его повезли в «столыпинском вагоне» в Каширский централ. Там, в централе, он до дна испил горькую чашу тюремных будней. Сидел в изоляторе, в бетонном мешке с маленьким, будто в насмешку, оконцем. Валявшийся на полу матрац кишел вшами, и опять он молился, и опять «Господи, помилуй» — не сходило с его губ. Так и жил. Страдал и молился. Скрипел зубами от отчаянья и взывал к Богу. Некрещёный, несчастный, всеми оставленный.

Освободился. Куда ехать? Некуда. Но не оставаться же на ступеньках Каширского централа? Дал телеграмму в Иваново, последней своей жене: «Помоги деньгами, освободился, хочу уехать в Якутию». Не ответила. Послал телеграмму первой жене в Якутию. «Помоги!» И опять он в Домодедово. Опять кругами ходят вокруг него смурные мужики с угрюмыми лицами. У них чутьё на сидевших. Опять готовы услужить... Помоги, Господи, избавь от их навязчивого участия. За ним уже следили, его пасли. Ну вот он, долгожданный перевод. Скорее, скорее, схватил деньги, бегом в кассу, на регистрацию, в самолёт.

Улетел. Москва «златоглавая», Москва преступная... Москва жестокая, Москва чужая, он послужил ей сполна и теперь, сидя в самолёте, плачет от счастья, что распрощался с ней, с её заманчивыми посулами и изощрённой жестокостью. Белая, заснеженная Якутия с прозрачным морозом и щемящим чувством собственного дома. Чистый лист бумаги, на котором так хочется писать слова про любовь, надежду, веру и - будущее благополучие. Но мать умерла, сын вырос и увезён родственниками самой красивой девочки неизвестно куда.

А жена? Вы простили её, Степан?

Нет, глубоко в душе сидела обида. Но я пришёл к ней, сказал: «Давай сойдёмся, попробуем». Да только как волка не корми... Пожили чуть-чуть и опять загуляла. А я уехал на Лену строить домики для золотоискателей.

Уехал на Лену. Жизнь погнала дальше своего неприкаянного странника. Пытать счастья? Нет, скрываться от одиночества. Но именно там оно, одиночество, безжалостно ломало его душу. Казалось — впереди беспросвет, он никому не нужен, забыт, предан. Каждый день тяжёлая лямка. Он привык не бояться трудностей. Но зачем? Зачем ему всё это? Зачем деньги, зачем завтрашний день, зачем вообще он сам на берегу холодной Лены, кому нужна его жизнь и кому без него будет плохо? Бесовские пути бессмысленности бытия проворны, тонки, прочны и убедительны. Степан понял, что ему нечего возразить, бессмысленность жизни можно оборвать так быстро и так легко. Стал выбирать — как? Несколько вечеров он прикидывал, примерял к себе самоубийство без всякого душевного содрогания, даже с любопытством, даже с низменным удовольствием. После непродолжительной дискуссии с самим собой остановился на... «выпью стакан уксусной кислоты и брошусь в Лену для верности».

После первого глотка мне стало плохо, меня стало выворачивать наизнанку. Второй глоток одолеть не мог. Но хватило и одного, чтобы получить страшные ожоги желудка. Сценарий разваливался, до Лены мне уже было не добежать, страшные боли. И я стал, как когда-то в тюрьме, резать вены. Лезвие попалось на этот раз острое, одеяло в момент пропиталось кровью. Помутнело в глазах, круги, круги... Ну, ещё немного, ещё совсем немного и я освобожусь от злых пут земного, жестокого мира. И вдруг лучом в помутнённом сознании — что ты делаешь?! Грех! Остановись! А как остановиться, если уже хлещет кровь? Остановись! Господи, помилуй!

Вбежал перепуганный напарник.

Скорую, скорее скорую...

В больницу его привезли в беспамятстве. Первое слово, которое он услышал, придя в себя:

Нежилец.

Но врачи ошибаются, если диагноз ставит Господь. Он выжил. Господь опять вернул его в земную жизнь, не поменяв, однако, её законы, не убавив громкости бранных и пустых слов, не сделав никого вокруг Степана добрее и чище. Прежняя жизнь.

- А вы, Степан, вы вернулись в неё прежним?

Степан молчит. Долго молчит.

Потому что сказать «прежним» не хочет, а сказать «другим», значит не рассказать, что было дальше. И он не отвечает на мой вопрос. Ожог кислотой спровоцировал серьёзную язву желудка. Лечили долго и потихонечку пошло дело на поправку. Стал почитывать газеты, журналы, отгадывать кроссворды. И попалось на глаза Степану Ивановичу Терехову брачное объявление. Женщина ищет спутника для совместной жизни. Надежда, она, как известно, умирает последней, и она никак и не хотела умирать, даже после того, как потерпела явное фиаско от прежних дам его доверчивого сердца. Заволновался, стал тщательно обдумывать стилистику письма. Так, мол, и так, одинок, но хочу создать семью. Началась переписка. «Надо бы познакомиться поближе». «Я не русский, якут». «Это неважно. Приезжай ». Едва поднялся с больничной койки, помчался по указанному адресу в Челябинск. Приехал. Женщина оказалась спокойной, расчётливой, небедной. Дом - большим, обставленным, благополучным. Степану выделили маленькую каморку. «Надо познакомиться поближе». Он пылесосил ковры, поливал цветы, гулял с собакой, ходил в аптеку, менял в гостиной паркет. Семейное счастье со Степаном в планы расчётливой женщины не входило. Когда он попробовал намекнуть, что, мол, не за тем приехал, расчётливая женщина развела руками:

Я не держу, уезжай!

Вот, оказывается, какие бывают брачные объявления, — говорил он мне с удивлением.

А я удивлялась ему. Познавший «прелести Каширского централа», человек оказался не искушён в самых банальных женских хитростях.

Всё. На этом он поставил точку в поисках семейного счастья. Уехал. Опять на стройку, зарабатывать и ни о чём не думать. Но стал пить. В водке глушил, топил все свои так мучающие трезвую голову вопросы — зачем живу, зачем? Однажды, после похмелья, шёл себе и шёл по тихой улице северного посёлка и вышел - к храму. Он помнит, как стоял несколько минут в растерянности, силясь понять, почему он так долго ходил мимо. Почему не поспешил сюда сразу же, как освободился. Почему, почему, почему...

Это было одиннадцатого октября. Накануне Покрова Матери Божьей. Под Её покров и шагнул Степан из ветра и холода северной непогоды.

Я хочу окреститься, но у меня нет денег, я очень хочу, я отдам, я заработаю, окрестите меня в кредит.

Крещёным человеком вышел он опять в непогоду, опять в суету, опять в взбудораженный человеческими страстями мир.