Хосе Альдекоа - Современная испанская новелла Страница 43

— Далеко еще до этой проклятой гостиницы?

— Если вы перейдете на рысь, — прикинул тореро, — через полчасика будем на месте.

— Ого!

— Мы должны еще немного пройти вниз по улице Алькала, потом подняться по Гран Виа… потом свернуть направо…

— Это мы должны, — возразил андалузец, возмущенный первым лицом местоимения, которое употребил тореро. — Вы‑то восседаете себе, как какой‑нибудь султан.

— Мне, конечно, неплохо, — признал Толстячок, в свою очередь рассердившись, — и все же не преувеличивайте: я уверен, что у султанов более мягкие кресла.

— Это вы на мой счет? — обиделся худой, который тоже мечтал найти предлог отделаться от ноши.

— На воре шапка горит…

— Вы хотите сказать, что мои плечи кажутся вам жесткими?

— Не только жесткими, но и острыми, — уточнил Толстячок.

— Так не воображайте, что ваше мягкое место — это подушка, — обрушился на него худой. — Копчик у вас все равно что копье.

— Оставьте спор, — успокоил его коренастый, — не то Энергию потеряете. А ее нужно беречь, чтобы дойти до цели.

Андалузец тоже решил переложить свою часть груза на плечи свежего человека. Но, оглянувшись вокруг в поисках свободного энтузиаста, который взял бы на себя ношу, увидел один — единственный экземпляр этой породы. Процессия из ста поклонников Толстячка мало — помалу испарилась.

— А ну‑ка помогите мне.

Но и последний поклонник отверг предоставленную андалузцем возможность подпереть непобедимое бедро, заявив, что у него под мышкой нарыв.

— Это неважно, — воодушевлял его севийец, — ведь вы понесете нашего героя не под мышкой, а на плече.

— Но нарыв разболится от напряжения, — защищался последний энтузиаст, отбиваясь руками и ногами.

— Вот пройдоха, — проворчал вспотевший поклонник. — Сразу видно, что вы за птица!

Но птица улетела, дабы избежать споров.

Был уже вечер, и прохожие на широких, плохо освещенных тротуарах почти не замечали немногочисленную процессию. Ночная прохлада совсем остудила тауромахическую страсть, которую подогревало солнце, пока не закатилось. Зрители, побывавшие днем на корриде, уже забыли о полученных там острых ощущениях и теперь изучали афиши, чтобы решить, куда отправиться вечером за новыми развлечениями.

По мере того как крошечная процессия приближалась к центру города, движение становилось более оживленным.

На усталое трио кариатид, поддерживавших матадора, начал действовать еще один деморализующий фактор — они почувствовали себя посмешищем. Даже Толстячбк, скрывая свое смущение от неловкой позы, принялся завязывать узелки на хвосте быка.

Спасительная идея осенила мужчину со сросшимися бровями, когда они проходили мимо пивной.

— А если мы остановимся на минутку и освежимся? — предложил он.

Двое его товарищей облизнулись сухими и жесткими, как хвост ящерицы, языками, предвкушая удовольствие.

— По — моему, кружечка пива была бы в самый раз, — тяжело дыша, пробормотал худой.

— И по — моему, — радостно согласился андалузец. — Пошли!

— Минутку, сеньоры, — остановил их Толстячок. — Не собираетесь же вы так входить в пивную?

— Конечно, нет, — ответил коренастый. — Вам придется спуститься.

— Спуститься?! — запротестовал матадор, — И что я стану делать?

— Если хотите, пойдемте с нами, пропустим по глоточку, — предложил андалузец.

— Не принято, чтобы тореро появлялся в пивной на плечах своих поклонников, — объяснил Толстячок, который досконально знал правила тауромахического этикета.

— Тогда подоя «дите нас здесь, — предложил худой.

— Как же я останусь посреди улицы в таком необычном костюме?

— А почему бы и нет? — попытался убедить его коренастый. — Костюм очень красивый.

— Но я оказался бы в очень затруднительном положении, — настаивал Толстячок. — Вы когда‑нибудь видели тореро в костюме для боя, который стоял бы, как чучело, в самом центре Мадрида?

— Спрячьтесь в подъезд! — предложил коренастый.

— Ни за что, — возразил кумир, цепляясь руками и ногами за свой пьедестал, чтобы не оказаться на земле.

— Послушайте, послушайте! — возмутились носильщики. — Что все эт0 значит?

— Вы обязались нести меня до моей гостиницы и должны сдержать свое слово.

— Но я не знал, что ваша гостиница у черта на куличках! — заявил андалузец.

— И я, — присоединился к нему худой. — Мы думали, что вы живете недалеко от арены.

— Конечно, — подтвердил коренастый. — А иначе черта с два понесли бы вас на плечах.

— Что вы этим хотите сказать? — спросил тореро с видом оскорбленного достоинства.

— Только правду: своим сегодняшним боем вы заслужили стометровой прогулки, но не путешествия в шесть километров.

— Да — да! — подхватили двое других. — Согласны, вы очень хорошо сразились со вторым быком, но с первым немного трусили.

— Я?! Трусил?! Да я убил его великолепным ударом!

— Скажите лучше — коварным, — уточнил худощавый.

— Просто вы ровным счетом ничего не понимаете в бое быков, — воскликнул тореро, красный от негодования.

— Наверное, именно поэтому мы и стали вашими поклонниками, — не остались в долгу энтузиасты.

— Да неужели?! — разъярился герой, принимая гордую позу. — Знайте же, что мне не нужно восхищение людей, не смыслящих в тауромахии!

Побагровев, худощавый будто выплюнул:

— А мы не собираемся болеть за чванливого недоунку, да к тому же еще и рогатого!

— Послушайте, молодой человек! Без оскорблений!

— Это уж как нам будет угодно.

— Вот именно! — поддержал худощавого андалузец.

— В таком случае на этом и покончим. — Презрительным жестом Толстячок прекратил спор. — Будьте добры опустить меня на землю.

— Ничего другого мы и не хотим, — воскликнули носильщики хором, нагибаясь, чтобы всадник мог спешиться.

— Спасибо, — сухо сказал тореро, уже стоя на земле и потирая онемевшую часть тела пониже спины.

— Не за что, — ответил коренастый тем же тоном.

И, повернувшись спиной к тореро, потные и жаждущие, поклонники вошли в пивную, бормоча:

— Ну и задаются нынешние матадоришки!

— Да уж! Кое‑как справятся с бычком, и уже мнят себя Лагартихо или Фраскуэло[10].

— Знаете, что я вам скажу, — заявил андалузец, все еще не в силах отдышаться, — в следующее воскресенье я пойду на футбол.

Толстячок, покинутый энтузиастами тауромахии, в ярости надвинул берет на самые глаза. Потом отправился вниз по улице, ища свободное такси.

Золото его костюма вызывающе блестело на фоне скромно одетой толпы. Прохожие со смехом разводили руками.

— Look darling, very tipical![11] — воскликнул какой‑то турист, завидев его.

Толстячок был готов провалиться сквозь землю, чувствуя, что он посмешище для всех этих людей, вышедших прогуляться.

— Такси! — то и дело кричал он, подбегая к краю тротуара, — Такси! Свободно?

Но его тоскливые крики оставались тщетными, машины везли публику в театр или из кино.

II знаменитый тореро, которому полтора часа назад в восторге аплодировали трибуны, вынужден был пешком добираться до гостиницы, выслушивая реплики такого рода:

— Мама, разве начинается карнавал?

— Почему ты об этом спрашиваешь, малыш?

— А вон идет ряженый…

МАДАМ И ГОЛУБКИ (Перевод с испанского А. Старосина)

Мадам потратила почти целый час на уборку.

Утреннюю уборку ей приходилось делать весьма основательно, потому что после многочисленных гостей, которые в течение дня и ночи сменяли друг друга в ее комнате, оставался такой беспорядок, что было страшно смотреть: один тушил сигару о край умывальника и зажигал следующую, чиркнув спичкой о стену, другая пачкала губной помадой яркое одеяло, гордость Мадам, или сдувала на пол пудру с пуховки…

Некоторые дикари ухитрялись царапать ботинками лак на ночном столике, другие прожигали в ковре дырки, которые трудно было потом незаметно заштопать.

И хотя Мадам в промежутках между визитами немного приводила в порядок спальню, устранение самых серьезных изъянов она откладывала до генеральной уборки, которую проводила по утрам.

Иногда приходилось пришивать бахрому занавески, оторванную каблуком какой‑то неуклюжей сеньоры… Или подолгу затирать след, оставленный сигаретой, догоравшей на краю стола или буфета…

И все же, несмотря на ущерб, который ежедневно наносили спальне неаккуратные клиенты, она была красива и уютна.

Двуспальная кровать (не стоит называть ее «супружеской», так как никогда ни одна супружеская пара ею не пользовалась) была снабжена матрасом с прочными металлическими пружинами и великолепным шерстяным наматрасником. Пружины немного поскрипывали, но скрип этот был тонок и мелодичен, как пение птицы.