Хосе Альдекоа - Современная испанская новелла Страница 57

Теперь начальник смотрит на него сурово.

— Тогда почему ты не принес его сразу?

Почему?

Бог мой! Почему?.. Как Пабло может рассказать начальнику о своих колебаниях, сомнениях, своей затаенной надежде, которую, сам того не подозревая, с таким трудом сумел побороть? Разве придет начальнику мысль, что перед ним стоит маленький герой, который выиграл самое трудное в своей жизни сражение, ведь начальник об этом и не догадывается.

Жестокий, непреклонный старик, привыкший иметь дело с преступниками, выпытывает у Пабло:

— Я хочу знать правду! Правду!

А у мальчика нет другой правды, кроме той, что он сказал. Вот его правда.

Он повторяет испуганно:

— Я боялся, что у меня их отберут…

И так как против Пабло нет никаких улик, на него заводят карточку и отпускают. Когда выяснится, ему сообщат.

Пабло выходит на улицу слегка ошеломленный. Ему горько от свершившейся несправедливости. Несправедливости, в которой никто не повинен. Уж такова жизнь. Возможно, если бы он оставил деньги себе, ему не пришлось бы ни перед кем оправдываться. Но тогда…

Пабло подшибает ногой камень, который отлетает далеко в сторону. Гладит блестящий кузов автомобиля, стоящего у тротуара. Вытирает рукавом мокрый нос и засовывает руки в карманы.

И очень тихо, почти про себя, говорит:

— Но тогда…

Муньис, Мауро

ПОЛУЧКА (Перевод с испанского Е. Родзевич)

— Мама, вот моя получка! — голос парня звучал глухо и нетерпеливо, как и все голоса, которые только они могли слушать и понимать.

— Вот получка, возьмите, мама, — повторил он и протянул руку — его грязные после работы пальцы держали темнозеленый конверт.

Женщина посмотрела на сына, у нее на лице застыла почти бессмысленная улыбка.

— Ах да, получка… А я и забыла, что сегодня суббота.

Она сказала это почти шепотом, боясь, что он почувствует фальшь в ее голосе. Она лгала, и оба знали это. Все утро, с самой зари она ни на минуту не забывала о том, что сегодня суббота. И он тоже уже не раз представлял себе, как это произойдет.

Вот они стоят друг перед другом. Между ними плотная стена, непреодолимая преграда из тайных мыслей, что посто — яйно томили их. Словно актеры, они разыгрывали сцену, которую уже столько раз переживали в своем воображении. «Когда‑нибудь он принесет мне получку», — столько раз думала мать. «Настанет день, и я принесу ей получку», — столько раз думал сын.

— Ну возьмите же, мама.

Женщина положила на черный лист жести около плиты топор и доски — когда он пришел, она колола дрова для растопки. Неловко вытерев руки о фартук, взяла конверт, их пальцы коснулись друг друга.

— Его нужно открыть, мама, там скрепка.

Сгорбившись, тяжело ступая, женщина подошла к кухонному столику и села. Положив конверт и опустив голову, она пристально смотрела на этот бумажный пакет, похожий на маленького живого зверька. Скоро с него снимут шкурку, выпотрошат, вынут кости и положат в кастрюлю.

— Ну откройте же конверт, мама, — поторопил сын.

Видя, что она ушла в свои мысли и не слышит его, он прошелся по комнате. Потом снял рубашку и бросил ее на пол около старой, выщербленной раковины. Открыв кран, он искоса взглянул на мать, и тайная радость засветилась в его глазах. Женщина чувствовала, что сын стоит к ней спиной, ее пяльцы ожили и теперь пытались открыть так, чтобы не повредить содержимого, этот толстый конверт, который жег ей руки.

У нее за спиной раздался голос сына:

— Он запечатан. Открывайте, не бойтесь. Только осторожно со скрепкой. Служащий в конторе говорит мне: «Распишись здесь, пересчитай деньги и забирай жалованье». Ну, я и взял конверт…

Было слышно, как из крана монотонно льется вода, ударяясь о каменную, всю в промоинах раковину.

— Расписался, где надо, и взял конверт, не распечатывая. Если бы вы только видели, где мы расписываемся! Огромная книга, бечевками к ней привязано несколько карандашей. Другие сразу открывают свой конверт. Кассир мне говорит: «Распишись и пересчитай деньги». А я ему: «Ведь здесь все, что положено, правда? Так зачем же открывать?» — «Знаешь, дорогой, ошибиться всякий может, — отвечает он. — А вдруг я тебе положил меньше или больше, чем надо?» А я ему в ответ: «Да ладно! Была не была!» Он смеется. Знаете, мама, мне так хотелось принести вам нераспечатанный конверт. Есть такие, что прямо у кассы вытаскивают всю мелочь. Прячутся один от другого, отворачиваются, будто им стыдно смотреть в глаза друг другу. А некоторых тут же поджидают жены с детьми, чтобы взять деньги — и поскорее домой…

Конверт дрожит в потрескавшихся пальцах, время безжалостно обошлось с ними. Даже скрепка, соединяющая края конверта, кольнула их, будто птичий клювик. Выступила капелька крови. А вот и деньги. Сверху бумажки, а на дне — тяжелые монеты. Она встряхнула конверт, и на деревянном столе оказались две монеты по пять дуро, три песеты и одна монета в десять сентимо. Раз, два, три билета по сто, одна, две монеты по пять дуро, одна, две, три песеты и одна монета в десять сентимо. Раз, два, три билета по сто, одна, две, три песеты…

— Я был у кассы чуть ли не первым. Решил про себя: «В первую субботу приду домой пораньше».

Вода ласково струилась по его лицу и шее. Взяв полотенце и повернувшись к матери, он испугался, увидев ее.

— Мама, что с вами? Что случилось?

Руки женщины безжизненно упали вдоль тела, и, глядя на деньги, лежавшие в подоле, она качала головой.

— Мама, ну что вы, нельзя так…

Она подняла руку и краем фартука вытерла глаза.

Чтобы не смущать ее, он отвернулся и стал растираться полотенцем.

— Сынок, ведь сегодня суббота… Я просто не знаю, что со мной… Первая суббота…

Слезы не давали ей говорить.

Он прошел в смежную с кухней комнату и начал искать в шкафу чистую сорочку.

Мать снова взяла деньги и положила их на стол. Когда сын вернулся на кухню, она поднялась из‑за стола и, указав на деньги, сказала:

— Здесь триста пятьдесят три…

— Столько же написано на конверте, мама, триста пятьдесят три песеты и десять сентимо.

Снова они стояли друг перед другом и молчали.

— Сынок, ты мне должен сказать…

И снова те же взволнованные слова. В них робость и страх, которые всегда овладевают бедняками, если им приходится говорить о заработанных в поте лица грошах.

— О чем вы, мама?

— Скажи мне, сколько ты хочешь взять себе? Здесь есть и твоя часть, на то ты и работаешь, а другая — на общие расходы.

Он начал нервно застегивать рубашку, стараясь не смотреть ей в глаза. Он часто думал об этом, эта мысль преследовала его утром и вечером, когда он шел на работу и по дороге домой. И сегодня, когда он возвращался с первой получкой в кармане, он думал о том же.

— Мне ничего не надо, мама. Как‑нибудь обойдусь.

Женщина стала возражать. Она догадывалась, что он был бы не прочь получить часть денег. И он догадывался, что она знает, о чем он думает. Глубокая жалость друг к другу внезапно охватила обоих. Деньги лежали перед ними на столе, а они стояли, смотрели друг на друга, и сердца их сжимались от жалости друг к другу. Получка лежала на столе: одна, две, три сотни…

— Сынок, ты имеешь право на свою часть. На личные расходы. Я дам тебе сколько скажешь.

— Как хотите, мама.

— Сколько, сынок?

Он молчал, будто воды набрал в рот.

Мать взяла деньги. Глаза сына с тайным стыдом следили За ее движениями.

— Вот, сынок, возьми. Эт0 тебе. На расходы. Хватит?

— Да, мама, — еле слышно ответил сын.

Вечерело. Пора было зажигать свет. Клочок неба над их улицей, к счастью не закрытый домами, постепенно темнел. Была суббота. В день получки в душах людей, живущих в Этих кварталах, рождалось прекрасное чувство солидарности.

Мать сняла с гвоздя сумку и собралась уходить. В комнате сын кончал одеваться.

— Сынок, я иду в магазин, надо успеть до закрытия. Тебе купить что‑нибудь?

Он сказал, что не надо, пусть купит что‑нибудь на ужин для всех.

«Вот и мужчина в доме. Куплю‑ка еще бутылку вина», — решила женщина.

ОЖОГ (Перевод с испанского Е. Родзевич)

Было уже далеко за полночь, а Лауро и Андрес продолжали работать у печн. Каждые пять — шесть минут они открывали железную дверцу и заглядывали внутрь раскаленной докрасна ослепительной пасти, где обжигались тарелки и ковши. Посуда висела на длинной жерди, которую лизали языки пламени.

У мастера Лауро худое лицо всегда голодного человека со множеством морщин вокруг рта. Он почти все время работает молча, лишь изредка бормочет что‑то хриплым голосом, ни к кому не обращаясь.

Пока обжигаются тарелки, Андрес рассматривает еще недавно светлую, а теперь почерневшую рубаху Лауро. Она с короткими рукавами, надета поверх брюк, на ней потеки пота, и с каждым днем недели их все больше. Андрес научился отсчитывать время по многим приметам, и по этим потекам тоже.